– Танцуют группами и обхаживают друг друга.
– Выходит, они куда более продвинутые, чем мы. Если у тебя в запасе совсем мало времени, постарайся использовать его на все сто. – Увидев, что я отвожу глаза, Уайетт тихо спрашивает: – Олив, так что случилось на самом деле?
Нет смысла продолжать притворяться, будто я не знаю, о чем это он. Я опираюсь спиной на перила. В результате мы с Уайеттом смотрим в противоположные стороны. Что очень правильно, говорю я себе с горькой улыбкой.
– У меня не было выбора. У мамы нашли рак, и она, сколько могла, скрывала это от меня. Она собиралась лечь в хоспис.
– Мне известно, почему ты уехала. Но я хочу знать, почему ты не вернулась.
Так вот она какова, расплата. Вы начинаете расчесывать шрам, который скрываете под шарфами, куртками и слоями одежды, и, бередя его, четко вспоминаете все, что испытывали в момент ранения. Я осторожно пробую линию разлома – трещину, разделившую мою жизнь на «до» и «после»: ту, какой я ее представляла, и ту, какой она стала.
– Мне нужно было быть рядом с мамой. – Мои слова звучат убедительно; на ум снова приходит Джехутинахт, подтверждающий свою чистоту в Зале двух истин. – А потом нужно было позаботиться о Кайране.
– О твоем… брате. – Уайетт тянет за ниточку воспоминаний.
– Ага. Он стал врачом, – гордо заявляю я. – Нейрохирургом.
Уайетт поворачивается ко мне:
– А ты тем временем…
– Стала доулой смерти, – заканчиваю я фразу. – Но ты уже знаешь.
Однако мы оба прекрасно знаем, о чем именно он спрашивает. Он спрашивает, кем я не стала. Например, врачом. Или египтологом.
Его женщиной.
Долгие годы я уверяла себя, что это все из-за Брайана. Якобы мне было стыдно признаться Уайетту, что я так быстро нашла ему замену. Но дело было отнюдь не в Брайане. Дело было во мне.
– Если бы ты получила мои письма, ты бы сюда вернулась? – осторожно спрашивает Уайетт.
Я смотрю ему прямо в глаза – эти голубые глаза, которые всегда были сигнальной лампой внутри меня:
– Я не могла.
– Тогда я приехал бы к тебе сам.