– Я ведь не София Вергара.

– Нет. Ты – Флоренс Мендоса. Но сама мне скажи: почему ты взяла Тьяго? Потому что он – твой кузен?

– Потому что его картины хороши.

– А хороши почему? Есть внутренний отклик. И не только у тебя или меня: Уэбер твой и тот что-то почувствовал. Тьяго не пытается быть американцем, он остается собой, даже приняв новые условия.

Официанта снова приходится отгонять – они не закончили, – и его раздражение только распаляет Джека.

– Ты столько всего делаешь, чтобы попасть в чьи-то стандарты красоты и публичный образ, но сама видишь: тупик. Не ты. И поэтому – уж прости, любимая, но я должен это сказать – галерея отражает тебя. Искусство, подогнанное под стандарты критиков и принимаемое такими, как Грег.

– И что предлагаешь? – Флоренс наклоняет голову. – Работать с этникой? Говорить с акцентом? Отрастить колумбийский зад?

– Отращивай, если это то, кто ты есть, – пожимает плечами он.

– А ты сам начал бы со мной встречаться, если бы я была такой же, как мои родственницы?

– Ты про внешность? – внутри поднимается возмущение. – Флоренс, ты кем меня считаешь? Я люблю женщину, а не манекен. Боже, мне вообще насрать, как изменится твое тело, из-за еды, или времени, или еще чего! Мне нужна ты, а не образ успешной американки. Вся ты, с задницей или без.

Она серьезнеет. Джек понимает, что разошелся, и этот разговор стоило приберечь на более удачное время. Он тянет ее руку к себе и прижимается губами к ладони.

– Слишком, да? – виновато произносит он. – Прости, я не должен был.

– Нет, – грустно отводит глаза она, – ты на самом деле прав.

Флоренс оглядывает себя и улыбается.

– Мне такого раньше не говорили. Даже не знаю, что чувствую.

– Мы можем не возвращаться к этой теме, – предлагает Джек.

– Нет, не в этом дело. Не знаю, как у тебя получается, но ты всегда говоришь вещи, в которых я боюсь признаться себе.

– Мы делаем это друг для друга, – напоминает он.

К ним в очередной раз подходит официант, и теперь Джек не собирается его отгонять.

– Как вовремя, – улыбается ему Флоренс. – Сделаем заказ?