До того как все произошло, я сказала ему, что хочу научиться ходить на снегоступах. Сейчас эта мысль пронеслась у меня в голове, попутно напомнив о том, как мне повезло, что он у меня есть. И во многом другом.

Нужно держаться!

Роудс не ушел – уселся на кровать, а я стала переодеваться прямо перед ним, потому что идти в ванную было лень. Он не сказал ни слова, а лишь кивнул, вопрошая: «Ты готова?» И я кивнула в ответ: мол, да. И мы отправились. Верный своему обещанию, он не говорил сам и не пытался разговорить меня.

Он поехал в сторону города, но свернул налево, на проселочную дорогу, и припарковался на поляне. Место было знакомым: я проезжала мимо, когда отправлялась в горы. Затем он достал из «Бронко» пару снегоступов и помог мне их надеть.

Тогда и только тогда он взял меня за руку и пошел вперед.

Мы двигались медленно. В какой-то момент он вручил мне солнцезащитные очки, которые, вероятно, лежали в кармане куртки, потому что в рюкзаке у него были только бутылки с водой и брезент. Я даже не замечала, что щурюсь из-за солнечного света, отраженного от снега, и очки пришлись кстати. Воздух был хрустким и по-особенному чистым. Я вдыхала его полной грудью и не могла надышаться. Мы шли дальше, и, будь я бодрее, я бы в большей степени оценила удобство снегоступов и красоту поля, через которое мы проходили… Но я старалась. Пока я не была способна на большее. Я была здесь и отчасти понимала, что это немаловажно.

Примерно через час мы наконец остановились на вершине холма. Роудс расстелил брезент на снегу и сделал приглашающий жест. Я села, он тотчас плюхнулся рядом и хрипловатым голосом сказал:

– Знаешь, а я ведь пропустил все «первости» Эймоса!

Я поджала под себя ноги и посмотрела на него. Он сидел, вытянув длинные конечности, опираясь на чуть отставленные назад прямые руки, и, что самое важное, смотрел на меня. Солнечный свет бликовал на серебряных волосах. Других настолько красивых мужчин мне видеть не доводилось.

Он был самым лучшим, правда! И от этой мысли у меня слегка защипало в горле.

– Меня не было рядом, когда он сказал первое слово и когда сделал первый шаг. В тот день, когда он сам сходил в туалет, и в ту ночь, когда впервые заснул без подгузников.

Потому что он был далеко: жил на побережье, вдали от Колорадо.

– Эйм не помнит. И даже если бы помнил, вряд ли придал бы этому значение. Но меня это заботило. И заботит до сих пор. – Линии на его лбу стали глубже. – Я отправлял им деньги – Билли и Софи. На всякие его потребности. Хотя они оба говорили, что у него все есть. Но ведь он и мне был сыном! Я навещал его при каждой возможности. Каждый отпуск, в любое время, когда мог его покачать, – вырывался хоть на день. Они говорили, что я делаю достаточно, что мне не стоит беспокоиться… И, может, не следовало, но не получалось. Ему было почти четыре, когда он стал называть меня папой. Софи и Билли поправляли его всякий раз, когда он называл меня Роусом – он не выговаривал «Роудс», – и меня задевало, когда он называл папой Билли. Я знал, что это глупо. Билли был с ним все время. Но у меня и сейчас слегка свербит. Я посылал ему подарки, когда видел, что ему что-то нравится. Но по-прежнему пропускал его дни рождения. И пропустил день, когда он впервые пошел в школу. Я все пропустил… Когда ему было девять, он пожаловался, что летом они поедут ко мне, вместо того чтобы сделать что-нибудь классное. Меня опять задело, но прежде всего я почувствовал себя виноватым, что меня нет рядом. Что я мало стараюсь. Я ждал его рождения! Думал о нем все время, но выходить в отставку не хотел. И переезжать сюда – тоже. Мне нравилось чувство надежности, и карьера давала его на протяжении очень долгого времени. И это лишь усугубляло чувство вины. Я не мог отказаться ни от одного, ни от другого, хотя знал, что важнее – что действительно имеет значение. Это сын, и так будет всегда. Я считал, что знаю это для себя и этого достаточно.