– Пять.

Эмма не сдвинулась со своего места под солнцем.

– Немного великоват для одного человека.

– Да. Но здесь мне хорошо. Как дома. – Ее взгляд не отрывался от моего.

Дом. Ее. Подальше от моего. Но был ли у меня на самом деле дом? Роузмонт принадлежал Амалии. Да, мне всегда были там рады, и я нашел там убежище. Но стало ли оно моим домом, а не просто местом, где можно спрятаться от всего мира?

Я еще раз провел рукой по столешнице. В отличие от многих столешниц в элитных домах Калифорнии, эти оказались старыми. Они хранили свою историю, рассказанную небольшими пятнами и шелковистой гладкостью мрамора. Они отлично подошли бы для термообработки шоколада, раскатывания теста.

Дом. Искушение создать что-то общее вместе с Эммой обжигало меня изнутри, как кипящий сахар, – сладкое, но болезненное. Ведь я не мог этого сделать. По крайней мере, не сейчас.

– Когда ты переезжаешь?

Половицы заскрипели, когда она подошла немного ближе.

– Как только смогу. Может, через две недели.

Я проглотил это. Она, так или иначе, уехала бы. И место находилось не так уж далеко от Роузмонта. Почему это так ранило? Почему я почувствовал холодок на коже, будто она уже ушла?

Черт. Это было больно. Она сказала, что я сделал ее счастливой. Мне хотелось сделать ее не только счастливой, но и гордой.

– Люсьен?

– Да? – Я старался, чтобы это прозвучало непринужденно, но слово вышло односложным.

Она посмотрела на меня с состраданием, но в то же время приветливо, словно пытаясь сказать мне о том, что я все время упускал.

– Где ты живешь?

– Что значит «где»? Я живу в Роузмонте.

Между ее бровями пролегла маленькая морщинка.

– Ты всегда там жил?

– Конечно, нет. – Я провел рукой по затылку. – У меня была квартира в Вашингтоне. Милое местечко в Джорджтауне, с видом на Потомак[80]. Я продал ее, потому что больше не нуждался в ней.