Потом мы лежали – мокрые, измученные, тяжко дышащие, бормотали друг другу «всё хорошо» и прочую чушь. Постепенно чувство реальности вернулось к нам, сердцебиение унялось. Оэн вдруг резко сел и с детской непосредственностью выкрикнул: «Смотрите, мячик! Мой мячик!» Действительно, красный шар как ни в чем не бывало покачивался у самой кромки воды. Озеро теперь будто выталкивало его на берег.

Оэн вскочил, освободив нас от необходимости как-то объясняться. Он живо спустился к воде, подхватил свое сокровище, но к нам не вернулся, а побежал к дому, вспомнив про ужин. Бриджид, очевидно, раздраженная нашим опозданием в столовую, уже маячила за деревьями. Но пришлось ей подождать еще немного.

– Ты вошла в воду и стала… расплываться, как отражение в старинном мутном зеркале, – прошептал я. – Энн, я понял, что ты вот-вот исчезнешь. Покинешь меня. Что больше я тебя не увижу.

Вот какими словами я заговорил, я будто примкнул к мятежной Энн.

Лицо ее было бледно и печально; в моих глазах она искала пресловутый свет, что исходит от неофитов. Свое обращение в новую веру я подтвердил полувопросом:

– Ты ведь не Энн Финнеган, правда?

– Конечно, правда, Томас. – Энн тряхнула головой, пригвоздила меня к месту взглядом. – Я – другая женщина. Энн Финнеган Галлахер была моей прабабкой. Я нахожусь в другом времени и в другой стране. Бесконечно далеко от дома.