Сказано было в шутку, но, едва слова отзвучали, вероятность знакомства с самим Уильямом Батлером Йейтсом потрясла меня. Действительно, Йейтс и Майкл Коллинз – современники; если я пересеклась с одним, почему бы не пересечься и с другим? Мне, благоговевшей перед Йейтсом, который, собственно, и разжег мою страсть к литературному творчеству, такая честь и во сне не снилась.

– Думаю, вероятность существует, – пробормотал Томас.

Лунное молоко заливало комнату, размачивая горбушки теней. Морщинка между бровями Томаса была нечеткой, но всё же достаточно заметной, чтобы коснуться ее подушечкой пальца, разгладить; чтобы раскрыть на сгибе, словно книгу, тайное подозрение.

– Энн, скажи… может, в Америке тебя ждет… какой-то мужчина? Есть кто-то, кому ты дороже всех на свете?

Ах вот чего он боится! Я отрицательно мотнула головой – язык тела включился прежде, чем речь.

– Никогошеньки, Томас. Наверно, всё из-за моих амбиций. Видишь ли, я столько сил, столько энергии вкладывала в работу… на мужчин просто не хватало. Тот, кто любил меня больше всех на свете, в 2001 году перестал дышать. Теперь этот человек находится здесь.

– Это Оэн?

– Да.

– Совсем в голове не укладывается. Чтобы мой славный мальчуган – и вдруг вырос, уплыл за океан. Даже думать об этом больно.

– Оэн, прежде чем… уйти, признался, что любил тебя почти так же сильно, как меня. Что ты ему отца заменил. А всю жизнь молчал, представляешь? Ни словечка о тебе. Даже имени твоего не упоминал. Только умирая – в последнюю ночь – показал фотокарточки, где мы с тобой рядом. Я не поняла тогда. Саму себя приняла за свою прабабушку. Еще Оэн дал мне твой дневник. Я успела прочесть несколько страниц – про Пасхальное восстание, про Деклана и Энн. Как ты искал Энн и не мог найти. Жаль, я не дочитала.

– Наоборот, хорошо, что ты не дочитала.

– Как так?

– Сама подумай: ты бы знала сейчас о вещах, о которых я даже еще не писал. Кое-что, Энн, лучше лично открывать, а не получать информацию из книжек и дневников. А на отдельные тропинки вообще не следует сворачивать.

– Твои записи обрываются в двадцать втором году. Точную дату не помню. Были заполнены все страницы, до самой последней, – выпалила я на одном дыхании. 1922 год пугал меня. Если Томас перестал вести дневник, не означает ли это, что кончилась наша с ним история?

– Просто тебе попался в руки один из моих многочисленных блокнотов. Видишь ли, Энн, я с детства привык фиксировать на бумаге всё, что со мной случается. Блокноты уже складывать некуда, честное слово. Этак достанешь какой-нибудь давний, почитаешь, скривишься да и обратно на полку сунешь.