– Нет, дражайшая Графиня! Вы провели на этой земле двумя месяцами больше, чем я, – продолжал дразнить Томас. – Стало быть, вы старше.

Он устроился поудобнее – оперся на локоть, чтобы глядеть мне в лицо.

– Ну а чем ты занималась в своем две тысячи первом году? – «Две тысячи первый» он произнес с трепетом, будто не верил, что мир дотянет до этого рубежа.

– Истории рассказывала. Книжки писала.

– Ну конечно! – выдохнул Томас, растрогав меня искренним восхищением. – Я мог бы и сам догадаться. А о чем они были, твои книжки?

– О любви. О волшебстве. Каждая – в определенном историческом контексте.

– А теперь ты сама в этом живешь.

– В чем? В любви или в волшебстве? – прошептала я.

– В историческом контексте, – отвечал Томас, лаская меня взглядом. Он склонился надо мной, слегка коснулся губами моих губ. Поцелуи вынуждали прервать разговор, но мы изголодались по словам не меньше, чем по физическому контакту. Вдобавок нам открылось, что после поцелуев слова звучат весомее.

– Чего тебе больше всего недостает в моей эпохе, Энн? – спросил Томас, умудрившись не оторваться от моих губ. Внизу живота я ощутила трепет, груди напряглись.

– Пожалуй, музыки. Я всегда писала под классическую музыку. Классическая музыка не сбивает с темы, а наоборот – вдохновляет. Эмоции дарит, которые автору необходимы. Без эмоций ничего не получится, значит, и без музыки тоже.

Томас смутился.

– Как это ты писала под музыку? Музыкантов, что ли, в дом приглашала? Ты со многими знакома, да?

– Ни с одним. В моем времени существуют музыкальные записи – включай когда вздумается и слушай сколько влезет.

– Как граммофон?

– Ну да, вроде того. Только гораздо лучше.

– Кто твои любимые композиторы?

– Клод Дебюсси, Эрик Сати, Морис Равель.

– Понятно. Французов предпочитаешь.

– Что за намеки? Мне просто нравится фортепьяно. У меня слабость к той эпохе. И меня завораживает обманчивая простота.