К ночи ветер прогнал тучи и, наконец, унялся, однако мне было не заснуть. Без братьев хата казалась пустой и просторной, лунный свет просачивался в щели ставен, вычерчивая по углам причудливые тени. Коли мертвым вздумается присесть за стол, — не смутит ли их глупая девка, что таращится в темноту с лавки?..

Я встала, накинула кожух — тот самый, нарядный, рысьего меха, что дарил молодой граф, — тихо вышла наружу и побрела к селу. Кругом все словно вымерло: ни огонька, лишь луна стояла высоко в небе — холодная и горьковатая, печально звенящая луна поздней осени. Окна костела были темны — ни лампады, ни свечечки. Если смотреть сбоку, то можно было видеть, как те окошки, что глядят на восходящую луну, полнятся холодным полупрозрачным небесным молоком. Было тихо… А в церкви плакал ребенок!

Я вздрогнула и лишь потом услышала пение, что мешалось с песнью луны.

— Gloria Patri, et Fílio, et Spirítui Sancto… — гулкий бас отца Матея я узнала бы из сотни.

— Sicut erat in princípio, et nunc, et semper, et in saecula saeculorum, — вторил ему хор — нежные голоса девушек и малых детей.

Кто из них убит на потеху врагам, кто умер сам от болезни или бескормицы, но их было много, очень много…

Хор пел, ребенок плакал, и я, замирая от дурного предчувствия, догадывалась, чей это ребенок. Нынче в полночь, в полной душами церкви, его окунули в купель, вытерли насухо, обрядили в белую рубашку и обнесли кругом горящую свечу, — то, чего не успели здесь…

— Подай ради Христа, — раздался гнусавый голосок откуда-то снизу, и меня довольно сильно дернули за подол. — Пожалей убогого.

Пронзительно-синие, светящиеся, словно гнилушки в темном лесу, глаза мальчонки лет пяти, одетого в одну тощую рубашонку, смотрели мне в лицо — яростно, вразрез с его смиренной речью. Дитя не сидело и не стояло: рубашка была надета словно на столбик, пустые рукава болтались ниже плеч. «Как-то раз одна баба в Кладрубах родила младенца без рук и без ног и вынесла на мороз, не окрестив, — страшная бабкина побасенка навечно задержалась в моем разуме, — видимо, оттого, что была правдой. — Теперь всякий раз на Святки эта баба плачет кровью. А окрестила бы, — в небе стало бы на одного ангела больше: зачем руки-ноги, когда есть крылья»…

Мальчонка ткнулся лицом мне в колени, ухватил за подол зубами, словно щенок, дернул к себе, опять уставился.

— Клади монетку мне в рот, — продолжил калека, широко улыбаясь. — Не бойся, не укушу.

«Ничего не давай мертвым, если попросят, и ничего не бери от них! — словно наяву послышался голос бабки Магды. — Оставь еду на могилке и хватит с тебя».