— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti, — неслось из церкви. — Amen.

Полуночная месса, месса мертвых: прихожане, что раз в год приходят с того света в родные места, священник, что и после смерти не может покинуть паству… Я смиренно встала на паперти, дожидаясь тех, кто выйдет из церкви. Убогого дитяти больше не было видно.

Дверь так и не открылась: народ выходил наружу прямо сквозь створку.

— Ведьма, прости Господи, — проворчала идущая впереди всех тетка Ева, злая и богомольная Зденкова мать… больная седая старуха, что протянула эти годы только ради сына, беспрестанно мучаясь тяжкой болью. — И чего тебя снова носит у храма Божьего?.. Тш-тш-тш, дитятко, баю-бай, крестничек…

Смерть не переменила ее сурового нрава, — переменило крошечное спеленутое дитя, что она несла на руках. Укачивая младенца, тетка Ева больше не смотрела в мою сторону.

Важно прошла Дорота-ключница — умная баба, куда там заступившей на ее место Зузанке. Дорота при жизни была набожна, а в замке мертвые не служили мессу, — что оставалось старой служанке, как ни пойти со всеми в деревенский костел? Дорота кивнула мне, из-за пазухи у нее выглянул черно-белый котенок. Тот самый: видать, умер, застудившись в колодце, куда его посадил змей-Губертек.

Угрюмо глянул дед Хвал, — староста, убитый пандурами прошлой зимой. Почесал шрам от сабли, который — я знала — тянулся поперек всей его груди, рассекая тело надвое. Ребенок, что спал на руках тетки Евы, надо думать, был его правнуком, но старосте и дела до того не было.

Прошли, степенно беседуя, двое солдат. Одного я узнала: то был батькин племянник Ян, что ушел в армию доброй волей от своей пьяной голоштанной семейки. Его приятель был мне незнаком, — видать, такая же рвань, ни кола, ни двора, вот и увязался в чужое село за компанию.

Тощий парень в мокрой одеже, в котором я с трудом признала утонувшего сына соседки Ярмилы, подмигнул мне и украдкой показал язык, словно ему все так же было восемь. Наверно, и я была для него все та же, хотя сделалась почти взрослой ведьмой.

Старики и старухи. Малые дети, что померли в холодную зиму или в летнюю страду, мальчик, что запропал в лесу и девочка, что утопла в болоте… Мужик, которого застрелил пандур, и другой, которого зашибло горящей балкой.

Отец Матей вышел на порог, осенил толпу широким крестом, благословляя… Кивнул мне, хотя и видел: я жива.

Петра не было. Не было и Томаша. И молодого барина, моего милого, о ком лила слезы и боялась, не было тоже.

— Неужто ты снова явилась за святыми дарами? — старая гекса, чья мать помнила великую войну, улыбнулась мне — одна из всех. — Чего ты так глядишь? Мне некуда идти: нашу церковь сожгли ваши солдаты, а потому я пришла сюда. И правильно, потому что встретила тебя… Ты все сделала хорошо, девочка, и в свой срок я убрала мою крапиву, спряла ее и соткала полотно на рубашку. И альрауне** я тоже выкопала — всего одну, я не выдержала бы больше. Зато взяла себе любовных золотых яблочек. Но я увидела, что ты не приходила после святого Иоганна, а потому припрятала несколько для тебя во мху под упавшим деревом, помнишь? Не бойся взять: когда я их прятала, была еще жива. Помнишь, я обещала тебя научить?