Чего я не знаю, так это почему я – последний человек, узнавший, что мой родной отец был практически Молина.

– Не важно, кто сказал. И тебе не нужно это отрицать. – Я подхожу на шаг ближе к маме. – Все в порядке. Ты можешь сказать мне правду.

Мама сжимает кулаки над прилавком, костяшки ее пальцев белеют.

– Я считала, что защищаю тебя, – говорит она со вздохом, наконец сдаваясь. – Сеу Ромарио всегда был манипулятором. Он спросил твоего отца, не хочет ли тот стать его крестником, прекрасно зная, что у Габриэля не осталось семьи во всем мире. Заставил его почувствовать себя так, словно его усыновили. Манипулировал, конечно, чтобы навсегда заставить Габриэля чувствовать себя морально обязанным «Сахару».

Так, значит, это правда. Я должна бы разозлиться. Но, как ни странно, я испытываю огромное облегчение, услышав правду о прошлом папы и Молина. Я понимаю, что причина – в том, что мы с мамой…

Мы разговариваем друг с другом. Наконец-то.

– Почему ты мне не сказала?

– Не хотела, чтобы ты росла, думая, что твой отец тоже был врагом!

– Папа никогда бы не стал мне врагом. У него могла быть фамилия Молина, и мне было бы все равно. Он мой отец. Я все равно его люблю.

Мама обхватывает себя руками и разражается рыда- ниями.

– Мне нужно было защитить его память, – тяжело дыша, говорит она. – Ты говоришь, что все еще любишь его, но моя родная… моя родная мать видела в нем Молину! И ты не представляешь, через сколько страданий мы с ним прошли из-за этого! Я должна была… Ларисса, я должна была убедиться, что ты свободна от тех же сомнений – любых сомнений – относительно твоего отца.

У меня сводит живот.

– Бабушка не любила папу?

От потрясения мой голос звучит так тихо, что я удивлена, что мама меня вообще слышит.

Она кивает, ее глаза блестят от слез.

– Она видела в нем одного из них. Долгое время она ненавидела Габриэля.

Это уже слишком.