— Ну как хочешь, — демонстративно поднял с простыни маску, нацепил её и, закинув руки за голову, отвалился на подушки. — Спокойной ночи.

Я снова схватилась за бандаж и со всей злости хлестанула его по груди.

Но он не пошевелился и не издал ни звука. Маска скрывала лицо.

Я ударила ещё раз. Затем снова и снова. Мне хотелось, чтобы он закричал, попросил прощения или стал защищаться, но он продолжал равнодушно лежать, закинув руки за голову. И это возмутительное спокойствие окончательно вывело меня из себя, заставляя бить всё сильнее и сильнее.

Трудно было разобрать чего в этом безрассудном, охватившем меня гневе было больше: обиды, негодования или ослепляющей злости на саму себя, но вместо оскорбленного самолюбия в груди пылало и росло нечто жгучее и нестерпимо нежное.

Такое сильное, что любить и убить внезапно стали синонимами.

И только когда на его плечах и груди проступили длинные красные полосы, я, вдруг почувствовав полное бессилие, рухнула на край кровати, закрыла лицо руками и заплакала. Такие дурацкие, беспомощные слёзы.

Амелин же, как ни в чем не бывало, поднялся, придвинулся и обнял.

— Поцелуешь, расскажу.

На меня смотрела страшная морда кролика.

— И зачем я с тобой связалась? Все говорили не связываться. А я связалась, — резко стащив с него маску, я с таким отчаянием впилась мокрыми от слёз губами в его, сухие и горячие, словно только этот поцелуй мог спасти от всего, что происходило. Возможно в какой-то мере так и было, потому что длился он до тех пор, пока я не перестала трястись. Затем Амелин пересадил меня к себе на колени и, вытерев ладонью остатки слёз, сказал:

— Мила брала меня с собой в клуб лет с восьми, до тех пор, пока мне самому не стало от этого тошно. А поначалу, когда я ещё глупый был, всё казалось невероятным. Сплошное веселье и праздник. Красиво одетые люди, музыка и сама Мила — такая офигительно прекрасная. Все вокруг смотрели на неё и восхищались.

Я обычно сидел за сценой и видел, как они танцуют. У неё был наряд амазонки. И я на полном серьёзе думал, что она богиня. Все-все мужики пытались дотянуться хотя бы до её туфель. Это уже потом я начал соображать, что к чему, а тогда… Тогда страшно гордился ею и чувствовал себя особенным. Что все эти люди у её ног, а любит она меня. Тогда был уверен, что любит. По правде говоря, мне и сейчас хочется так думать. Возможно, где-то в глубине души так и есть. Ведь, как иначе? Разве может быть по-другому?

Костик вопросительно посмотрел. Я пожала плечами.

— Она просто так устроена, что думает только о себе и живет в своём собственном мире, — словно оправдываясь, пояснил он. — Не от того, что плохая. Просто этот её мир совсем малюсенький. В нем слишком мало места для кого-либо ещё, кроме неё самой. Помнишь спор «какого цвета платье?». Так вот, если она увидела его золотым, то никогда не примет того, что кто-то может видеть его голубым. Для Милы возможен только один вариант мира, где она видит платье золотым.