Голос ведущего растягивает слова, как конферансье в старом павильоне:

— «…По итогам голосования…»

Пауза.

«…Никольский Тимур Русланович…»

Пауза, в которую можно поселить целую жизнь.

Аплодисменты рвутся, как бумага. Ленты, фотовспышки, слова «поздравляю», «достойно», «наша поддержка», «курируемый округ». Я чувствую, как кто-то сзади обнимает меня за плечи — Лера. Уткнулась в мою щёку, шепчет:

— Мама, это он. Наш. Слышишь?

Слышу.

И вижу — как он поднимается на сцену и вдруг становится выше всех. Даже баннер как будто ниже. Его голос ровный, не дрожит. Он всегда умел говорить, ещё с тех времён, когда договаривался с бригадиром о подработке и объяснял, почему заслуживает лишнюю смену. Тогда он говорил о мешках, а сейчас — об округе. Смысл один: «Я справлюсь».

Я смотрю на его ладони. Помню эти ладони в другом свете — тёмные от пыли, сбитые, с заусеницами, пахнущие железом и табаком «Прима», которую он покупал поштучно. Он стеснялся этих рук. А мне было спокойно: такими руками можно носить детские пелёнки, двигать старый шкаф на съёмной квартире, держать меня за локоть, когда я встревожена. Такими руками можно строить жизнь.

Когда мы познакомились, я работала в саду — «Ромашка» на краю района. Группа «Солнышко», утренняя зарядка, тетрадки с кривенькими человечками, мокрые варежки на батарее и вечная гулкая радость в голове от детского смеха. Тимур приходил забирать племянника — его сестра тогда жила через двор — и каждый раз смущался, снимая шапку, как школьник. Он приносил коробки с фруктами «по акции» и победно угощал весь наш крохотный методкабинет неизвестными сортами печенья. Он работал грузчиком «временно» — так он сказал — и ночью учился на каких-то курсах «менеджер чего-то». Мы тогда много смеялись над словом «менеджер» и мало понимали, куда оно всех нас утащит.

— Вика, — говорил он, — я буду наверху. Не знаю где — но наверху. Я вижу лестницу.

Я верила. Не потому, что он обещал. Потому что каждую зиму, когда лестница была скользкой, он всё равно шёл — с мешками, с ящиками, с документами, с какой-то негромкой яростью упрямого человека. Он брал любую работу. Он не мечтал — он планировал, как тот, кто делает перепланировку в старой квартире: не романтично, зато надёжно.

И вот теперь — наверху. Флаг, аплодисменты, «доверие избирателей». И рядом — девочка, родившаяся вопреки. Лера. Наш потомок в прямом платье и белых кедах. «Вся в отца», говорят, — и я не спорю: подбородок, походка, быстрая улыбка, умение не бояться. Но в глазах — моё: тихое, чуть сомневающееся «а вдруг».