— Ножевое ранение поджелудочной две недели назад! И с ним еще пара диагнозов, с которыми ты возился… — «вместо Бузакина» — должно было прозвучать, но не прозвучало. На то Борис Яковлевич и был главным врачом больницы, чтобы политкорректность не смешивать со справедливостью.

— Этот чокнутый? — хмыкнул Глеб, имевший маловато представления о первом и достаточно о втором. «Этого чокнутого» притаранили из зоны лишения свободы, где его пырнули не в меру прыткие товарищи по несчастью. Бузакин сразу махнул рукой: «Не жилец!» — да и потянуть с родни было нечего. Какой зэк — такие и родственники.

Но оперировать пришлось.

— Глеб Львович, не буянь! — повторил просьбу Плахотнюк, тоном своим давая понять, что разговор окончен.

Окончен был и рабочий день.

Дурацкий день.

Бесконечный день.

Беспросветный день.

День, когда он все еще мог делать вид, что живет нормальной жизнью, а не в полсердца. Потому что по выходу из больницы способность держать себя резко утрачивалась. Нет, он не бросался во все тяжкие. Он медленно загнивал, понимая, что еще немного — и от него совсем уже ничего не останется.

Вот уже полтора месяца. Полтора. Как он не чувствует половины сердца. Первые вспышки злости давно прошли. С тех пор только сожаления и боль. И попытки прекратить собственное блуждание в лабиринте, из которого не было выхода.

Что он мог сделать?

Что. Он. Мог. Сделать?

Не говорить? Не мог.

Не связываться? Не мог.

Не влюбиться? Не мог.

Не дать умереть ее мужу?

Эти вопросы зудели в нем заразой, причиняющей мучения, заставляющей его раздирать самого себя до крови.

А между тем, ему оставались только сообщения, уходившие в никуда.

Нет, первое время он пытался.

Тогда же, еще по горячему, в самые первые дни, он мотался к ее родителям. Знал, что там Ксеньки не будет, что она не останется у них. И все равно летел, сломя голову. Ее удивительной шумной матери дома не обнаружилось. Обнаружился отец, который курить с ним отказался, но наблюдал в «Ксенькином» кресле, как Парамонов выкуривает одну за другой первую, вторую, третью. До тошноты. До терпкого привкуса пепла на языке. Басаргин все допытывался, что произошло. Глеб, сознавая, что она не рассказала, счел нужным признать только, что виноват перед ней и перед всеми. А потом все недоумевал, как это не схлопотал по роже. Виктор Антонович тяжело вздохнул и прокряхтел: