Каждый день она шла в военкомат — бывшую семинарию. Город стоял заваленный снегом: уцелевшие деревья и кусты в сверкающем инее, дома в ватных шапках и огромных сосульках. Вокруг бледного солнца — круги.

Толкавшиеся у лавки женщины шепотом ругали советскую власть:

— Чего это коммуняки вперед лезут? Гнать их отседа!

Милиционер грыз семечки и сплевывал шелуху на тротуар. Сам же стоял в этой дряни, себе под нос гадил — и ничего.

Продавщица, закутанная в лоскутное одеяло поверх полушубка, медленно передвигала гири на весах. Неужели нельзя поставить на выдачу не одну бабу, а двух? И почему эту бабу никто не штрафует за то, что она держит людей на морозе? Таких надо наказывать как воров: они крадут время — самое ценное, что есть у человека.

Впрочем, в Совдепии время нужно было убивать — хотя бы для того, чтобы «все это поскорее кончилось».

«Царство бандерлогов», — думала Нина, шагая по улице.

«Они ни о чем не помнят. Они болтают и хвастают, будто они великий народ и задумали великие дела в джунглях, но вот упадет орех, и они уже смеются и все позабыли», — кажется, так сказано у Киплинга.

Нине грех было жаловаться. Ее столовая при военкомате — лучший «пункт общественного питания» в городе: золоченые театральные кресла и семейные обеденные столы, ложки деревянные, вместо скатертей газеты, зато на тарелках — княжеские вензеля.

Если в обычных столовых на первое и второе подавалась селедка, то в Любочкином заведении повариха вписывала в меню «плов из гов.» и «брусничный кисель с сахером». Но это только для виду — чтобы никого особо не смущать. На самом деле Любочка получала из Ташкента сухофрукты, рис и муку, из Прибалтики — консервы, с низовьев Волги — икру и балык. У нее все было, но отнюдь не для всякого.

У столовой дежурили беспризорники и кидались к любому входящему с криком: «Тетенька! Дяденька! Оставьте ложечку!»

Нина, стараясь не смотреть на сопливые, никогда не мытые лица, стряхивала снег с валенок (подарок Любочки) и проходила на кухню. До того как явятся посетители, надо нагреть воды в огромном баке. В десять утра во двор въезжала обледенелая лошадь, тащившая на санях бочку. Водовоз — тоже обледенелый, не вполне похожий на человека: поверх тулупа — негнущийся фартук, на голове — шапка, мех которой торчал длинными белыми иглами. Водовоз доставал густую воду ковшом на длинной рукоятке; из бочки шел пар, лошадь вздыхала и моргала глазами в заиндевелых ресницах.