Вообще, я задумалась. У него определенно есть талант. Не имея за плечами ничего кроме законченной музыкальной школы по классу балалайки, нескольких лет самостоятельной игры на акустике и пары недель репетиций на электро-гитаре, взять в руки басуху и выступить на сцене… Это, наверное, как футболисту-любителю заиграть в «Барселоне» в одной связке с Месси.

И ведь он смог. Потянул. Поставил себе цель и добился…

Я осторожно включила диктофон на телефоне и стала записывать, как он поет. Не знаю, что это было: страх больше никогда его не услышать и желание оставить на память хоть что-то… Или что-то другое. Но что? Мне почему-то остро в тот момент виделось, что ему уготовано другое будущее. Не возле моей кровати на полу с гитарой, а на сцене. Не сутками на местном заводе и не в гараже, чтобы прокормить нас с будущим ребенком, а там, где его талант найдет свое лучшее применение.

Нельзя его всего этого лишать. Нельзя.

Даже если Паша думает, что любит меня. Думает, что это именно то, что ему нужно… Это будет неправильно. Я смогла бы мотаться с ним по городам какое-то время. Смогла бы гордиться его успехами, игнорировать поклонниц, как-то отбиваться от них, нам бы даже было весело… Но если оставить ребенка… Мне придется остаться в этом городе.

Нам придется.

И мне не хочется тянуть его на дно за собой. Он достоин того, чтобы его мечта исполнилась, чтобы мир услышал его музыку и голос. Этот удивительный тембр, который, убаюкивая меня вчера, казался самым родным на свете.

— Это я. Есть кто живой? — Спрашиваю с порога, удивляясь про себя, как маман еще не поменяла замки в квартире, едва избавившись от любимой дочери.

В помещении очень тихо. Похоже, что никого нет. И меня это даже немного успокаивает. Я не собиралась падать ей в ноги, рассказывать о своей беременности, к которой еще сама никак не могу привыкнуть, и просить о помощи. Нет. В отношениях с моей матерью бесполезно надеяться на что-то, кроме поучительной отповеди. Мне захотелось найти ответы на свои вопросы, а ее отсутствие дома как нельзя лучше мне сейчас подходило.

Тихо проскальзывая в комнату мамы, я воровато оглядываюсь. Недоеденный бутерброд на тумбочке сразу вызывает у меня тошноту, а догадки, кто мог его тут оставить, — злость. Конечно же, Роберт. Эта толстая свинья жрет в маминой постели. Ему здесь позволяется все, и даже несокрушимые принципы чистоты и порядка рушатся под напором его наглости. От одного воспоминания о небритой туше, рассекающей по нашей квартире в просторных трусах-семенах, меня снова начинает душить гнев.