«Какие просветленные у них лица, — думал Робер, — с каким чувством они поют, отчаяние и мольба слышатся в их голосах». Его словно обдало теплой волной, и сердце сжалось от боли.

Служба была в разгаре. И когда Робер услышал на фламандском первые слова песнопения, которое распевали немцы — тогда, семнадцать лет назад, — их Heilige Nacht, он понял: это рука судьбы свела события двух времен, намеренно поставив их рядом, и ему никогда от них не уйти.

Повернувшись к своей пастве, священник широко взмахнул рукой, будто одаривал ее.

И блекло-сиреневая толпа выдохнула:

— Было бы за что, — прошептал Оливье, неизвестно как очутившийся рядом с Робером.

Робер вышел, а следом за ним Оливье. Все так же, кружась, падал снег. Они подождали Жюльетту с Лидией и Домино. Девочка робко взяла отца за руку, ошеломленная тем, что открылось ей в эту волшебную ночь.

Может статься, она будет впоследствии, вспоминать об этом празднике как о самом чудесном, событии ее детства! Эгпарс присоединился к ним, а больные в сопровождении санитаров отправились по палатам.

— Свят ты, свят ты, свят ты… — напевала Домино. — Мам, послушай, научи меня этой песне, которую дяди больные пели.

— Хорошо, — ответила Жюльетта.

У нее на глаза навернулись слезы.

— Ну что скажешь? — обратился Оливье к другу. — Неплохое рождество я вам устроил? До чего невинно и наивно!

— Но почему-то никому из нас не было смешно.

— А в мои расчеты и не входило вас смешить. Я только думаю, может, все-таки эта непосредственность сохранится у людей, чьи дети полетят на луну.

— Медам, — произнес Эгпарс, — если вы желаете осмотреть больницу — сегодня самый подходящий момент: я собираюсь навестить моих больных и поздравить их с праздником.

Обе женщины, хоть и не признавались в этом, страстно мечтали заглянуть за толстые кирпичные стены. Дома Жюльетта уложила в постель сонную Домино, а та еще полюбовалась елкой, стоявшей у ее кроватки, и вскоре заснула.