Ярко светились окна в больнице. Эгпарс шел впереди, — халат он снял и накинул на плечи пальто, — женщины семенили сзади, держась друг дружки; Эгпарс вел их нескончаемыми коридорами и залами, где стояли красиво убранные елки и возле них — ясли. Служащие принарядились, надели сверкающие белизной халаты, тщательно причесались. На многих больных были праздничные костюмы. Теперь их уже нельзя было отличить от клиентов Счастливой звезды. Репродукторы не смолкали ни на минуту, мелодии сменяли одна другую, но этих Робер еще не слышал, — в программу теперь включили церковные песнопения, исполнявшиеся на фламандском языке.

Большинство больных отдавали себе отчет в том, что справляется рождество, но до сознания некоторых это не доходило. Кое-кто спал: они отвергали праздник; одни играли в карты, другие сидели в напряженных выжидательных позах. Сердце сжималось смотреть на них, на их лица, где бури, потрясшие души, оставили глубокие борозды, — но лица выражали надежду, вопреки всякой надежде.

В зале Эскироля некий широкогрудый крепыш, одетый просто-напросто во фланелевую куртку, словно заводной, не останавливаясь ходил по кругу. С ним Робер познакомился в тот самый день, когда услышал в исполнении оркестра Розы Пикардии. Малый вызывал отвращение. Женщины — миниатюрная Жюльетта в шубке нараспашку и рослая, вся зардевшаяся, как маков цвет, Лидия — не произвели на него ни малейшего впечатления. Женщины боязливо жались друг к другу. А мужчина как ни в чем не бывало мерил шагами залу, сверкая голым задом, и плутовато ухмылялся.

Ухмылялся ухмылкой героев Реймса!.. Наконец-то! Двое суток бился Робер, чтобы найти определение этой улыбке, застывшей на лицах многих больных, глуповатой и язвительной, напоминающей скорее судорогу, нежели естественное выражение лица! Та же улыбка, что у древних греков, если говорить об искусстве, особенно в критских полотнах, а позже — у Реймса, у его ангелов, — неверная и неуловимая и настолько же больная, насколько божественно прекрасна знаменитая улыбка андрогинов Леонардо да Винчи. Легкая улыбка, которая не вяжется с лицом, скрывающимся за ней, словно за тонкой вуалью; она чуть подергивает губы и вот-вот исчезнет, но не исчезает, словно обладатели ее, насмешливо взирающие на весь род людской, хранят какую-то глубокую тайну.

Он, верно, смеялся над ними, голый человек, крутившийся возле ясель, загадочно улыбаясь тонкими губами.

— Медам, прошу прощения, — сказал Эгпарс, — но нашим сестрам и не такое приходится видеть. Как говорит Метж, «монахини уже пообвыкли, их этим — не проймешь». Метж любит так говорить: «пообвыкли» и «понимаете?». И я говорю: «Понимаете?» Я-то прекрасно понимаю. Не важно, что он в таком виде. Взгляните на него разок хотя бы. Это тоже я говорю. Взгляните. Не думайте, что он не узнает нас, но мы не интересны ему. Мы не существуем для него.