Слушая и не слушая, да и отвечая собеседнику невпопад, дошел Андрей вслед за старым учителем до верховья пруда, потом обратно к гати. На улице, попрощавшись у ворот с Мартыном Августовичем, сразу же бросился со всех ног разыскивать Еву.

Нашел уже после захода солнца. Сидела, нахохлившись, на низенькой завалинке за густым кустом сирени. Было еще светло, она увидела его издали, опустила голову, смотрит в землю. Он подбежал, склонился к ней, а она отворачивается, прячет от него глаза.

— Что с тобою, Ева?

— Да… так!

— А все же? Нет, ты посмотри мне в глаза!

— А-а! — отворачивается.

Взял ее за подбородок, заглянул в лицо. Глаза воспаленные, плакала перед этим, сразу видно, хотя и прикрывает их длинными пушистыми ресницами.

— Что с тобой, Ева? Говори сейчас же!

— Да ничего. Так… Само пройдет…

— Ева!

— Да… Уже прошло.

И как ни настаивал, как ни расспрашивал Андрей, так ничего и не сказала.

И закончилось, как всегда, одним — долгими и жаркими поцелуями.

Она тоже все это помнила. И тот вечер, и тот пруд, гладкий, будто зеркало, и темно-зеленые тарелки кувшинок на розовой воде, и усеянную пестрым разноцветьем высокую траву вдоль берега, и горьковатый вербовый дух, и стрижей, с тонким свистом разрезающих черными молниями тугой прозрачный воздух, и большой малиновый круг солнца над сиреневыми степными холмами, и жар поцелуев на подпухших губах…

Помнила, как она тогда страдала и стыдилась своего невежества, видимо для ее лет не столь уж и страшного, и как боялась Андрея и, главное, Мартына Августовича, почти ненавидя и проклиная его в ту минуту. Как же ей всегда было интересно с ними и как тяжело! Как легко и страшно, думала она, попасть с ними в неудобное, а то и смешное положение. Этого она всегда боялась более всего. И в тот день… Ну ни единой или почти ни единой из фамилий художников и названий картин, о которых шла речь, она никогда в своей жизни не слыхала. Если бы кто-нибудь внезапно спросил, что такое, скажем, Эрмитаж, не знала бы, что ответить. И может быть, впервые за все время с горечью и сожалением подумала: в какой же темноте, в какой яме она воспитывалась! Хорошо помнит — в доме отца не было ни одной книги, кроме двух-трех религиозных. Лишь иногда случайная, принесенная откуда-то Адамом. Она даже стихов по-настоящему декламировать не научилась. Никто и никогда дома не учил детей любить стихи. Ни матери не имели, ни бабуси. А отец был к этому равнодушен. Над ее колыбелью, наверное, и колыбельных никто никогда не пел. Может, лишь старая Векла иногда, изредка… И вот теперь она, учительница «инкубаторная»», ничего, абсолютно ничего, кроме букваря и учебников для начальной школы, не знает. Откуда же было ей все это знать! Думала так, явно преувеличивая, забывая то, что в школе, в семилетке, чему-то ее все-таки учили! И такая злость, такая досада охватили девушку, что она побоялась — не удержится и зарыдает у них на глазах. Молча повернулась на месте и побежала назад домой.