Спрятавшись за кустом сирени, прежде всего вдоволь выплакалась. Затем всласть выругала себя: и почему, мол, я родилась такой глупой и капризной! Есть люди и вовсе неграмотные, а как-то живут, не грызут себя каждый день! Всегда она что-нибудь да найдет на свою глупую голову — если не постылую «поповну», то еще какой-то там «Эрмитаж»! «Вот возьму лучше, — наконец решилась, — да и расскажу обо всем моему Андрейке — и дело с концом! Что будет, то будет! Расскажу, а там уж видно будет. Если любит, то… А если нет? А если нет?..» На это она не решалась ответить.

И потому Андрею так ничего и не рассказала.

Все же не решалась. На следующий день он ушел в поле в поход на долгоносика. Когда же через два дня вернулся, было уже не до того: неожиданно объявился в Петриковке брат Адам, истощенный, голодный, весь в пыли и перепуганный.

Это было, кажется, в полдень. Она развешивала на растянутой между двумя белыми акациями веревке только что выстиранное белье. А он, Адам, почему-то подошел не с улицы, а снизу, через огород, со стороны пруда. Вынырнул из-за риги, остановился на низеньком перелазе, отделявшем огород от двора, и тихонько позвал:

— Евка!..

От неожиданности она испуганно оглянулась, увидела брата и, сразу похолодев, подумала: стряслось какое-то несчастье!

Подумала так, тревожно почувствовав что-то неладное, однако еще и в помыслах не имея, что именно сейчас, именно в эту минуту, круто, страшно ломается вся ее прежняя жизнь.

Случилось не просто какое-то несчастье. Узел неожиданно завязался и затянулся так смертельно туго, что развязать его было бы не под силу не только ей с Адамом, но и кому-то намного более сильному и опытному.

Она, зная отца и Адама, как самое себя, конечно, сразу поняла, что все это простое, но в то же время и фатальное стечение обстоятельств — чистейшая, почти невероятная случайность, однако ж… если взглянуть даже непредубежденным или сочувственным взглядом, все сложилось логично, естественно, и круг замыкался так глухо, что выхода из него, казалось, не найти.

Началось с того, что брата Адама исключили из техникума. Исключили уже на четвертом курсе, перед выпускными экзаменами.

В уезде проводилась очередная чистка в советских, торговых, учебных и еще каких-то других учреждениях. Чистка, как тогда говорилось, совторгслужащих от классово чуждых и враждебных элементов.

Кто-то — кто именно, так и осталось неизвестным, да и не до того было — подал в комиссию по чистке заявление о том, что в техникуме садоводства на четвертом курсе учится поповский сын Адам Нагорный из Новых Байраков. Проверить все это особой трудности не составляло. Поп Александр Нагорный в новобайрацком приходе действительно раньше священствовал, потом выехал из района. А сын его действительно учится на четвертом курсе, и в графе о социальном происхождении у него значится «из служащих». Глубже пока не докапывались. Вызвали Адама на комиссию и в присутствии чуть ли не всего техникума потребовали объяснений. Адам, не привыкший к таким публичным исповедям, испуганно, срывающимся и дрожащим голосом объяснил: да, Нагорный, да, отец… бывший поп, отрекшийся от своего сана. Сейчас работает в коммуне, в Подлеснянском районе, совсем близко отсюда, и все легко проверить. Да, в конце концов, в его личном деле сохраняется и соответствующая справка, выданная руководством коммуны, в которой четко указано, где и с какого времени работает его отец. Заглянули в дело. Все было именно так, как и сказал Адам. Заглянув и убедившись, что все правильно, задумались. А перед тем как выносить решение, председатель комиссии, пожилой, лысоватый рабочий в очках с металлической оправой, тихим, глуховатым голосом спросил: