Как была, с газетой в руке, Ева обессиленно привалилась спиной к подушке. Закрыла глаза. Лежала бледная, плотно сомкнув запекшиеся губы, с заостренным, восковым носом, с туго забинтованной, будто в большой чалме, головой. На поблекшем, бескровном лице резко выступали черными полосками густые темные брови.

«…На соискание ученой степени кандидата синологии… А. С. Лысогора… великого китайского…» — все повторяла и повторяла, не раскрывая глаз. — «А. С. Лысогора… на соискание… А. С. Лысогора…»

Долго лежала с закрытыми глазами, сдерживая взволнованное биение сердца. Не было сил преодолеть внезапное потрясение, почти шок.

Всяко могло быть, но чтобы это так сильно потрясло ее… «…Кандидата синологии… А. С. Лысогор… Состоится защита…» Синологии… Что это — синология? Можно лишь догадываться, «…состоится защита…» И уже немного погодя подумала: «А может, это не он? Может, кто-нибудь другой, просто одинаковые фамилии и инициалы?» Подумала и поняла, что выдумывает все это просто из опасения, чтобы не оказалось все лишь сном, галлюцинацией. А на самом деле это действительно он. Ведь не может быть такого совпадения, просто не может быть кто-нибудь другой, не может быть и нет кого-нибудь другого!

«В пятницу… сентября… Московский институт востоковедения… в помещении Ташкентского госуниверситета… С диссертацией можно ознакомиться… можно ознакомиться…»

Ее бросало то в жар, то в холод. Сегодня у нас… сегодня пятое сентября. «Можно ознакомиться…» Можно, в конце концов, бросить открытку. Можно также попросить санитарку или медицинскую сестру, даже врача. «…В пятницу, девятого сентября…»

Наконец ее начало лихорадить. Резко поднялась температура, и Ева снова заметалась в горячке, снова попала на ту до основания разбомбленную, глухую станцию где-то неподалеку от Воронежа. На только что восстановленной прифронтовой колее стоял переполненный ранеными санитарный эшелон. Желтым цветом донника заросли по обе стороны дороги одичавшие поля, низко, над самой головой, завывали чужие моторы, стучали тяжелые крупнокалиберные пулеметы. Самолеты. Сколько их было: два, три, пять? — кто их там считал! Сначала сбросили несколько бомб, а потом, кружась в безумном вихре вокруг эшелона, били из тяжелых, крупнокалиберных прямо по окнам. Столб черного дыма с огнем поднимался над паровозом, клокотало пламя, охватившее последние вагоны, горел бесшумно и страшно вагон, из которого ее только что кто-то выхватил. Стоны, крики раненых, команды утопали в реве моторов и тяжелом грохоте пулеметов. Ее несли на чем-то — на плащ-палатке, носилках или шинели, она не может теперь вспомнить. Несли куда-то вдоль пылающего эшелона под насыпью. Тела своего она не ощущала. Только шум в голове, да еще жар близкого пламени бил ей прямо в лицо. Потом все смешалось и перепуталось. Куда-то ее, кажется, еще переносили. Где-то она еще лежала. Горячее пламя било ей в лицо, и сквозь это пламя почему-то проступали черные скрюченные ветви старого береста — того самого береста на скальновском перроне, от которого, только что попрощавшись с нею, уходил в темный простор он, Андрей. Уходил, все ускоряя и ускоряя шаг. А она смотрела ему вслед, видела лишь его спину, и ей так хотелось, чтобы он оглянулся! А он отдалялся от нее, так ни разу и не оглянувшись. И было невыносимо больно смотреть ему в спину и знать, что он не оглянется.