Выслушав эту полную горечи исповедь, Андрей еще более неловко почувствовал себя, помолчал некоторое время и заговорил, обращаясь скорее к себе, чем к ней:

— Видимо, нет ничего удивительного в том, что именно она относится с такой нетерпимостью и к религии, и ко всему старому миру. Да и вообще… Есть, видимо, какая-то своя закономерность в том, что величайшими еретиками и атеистами часто становились если и не сами дети церкви, то по крайней мере их дети — выходцы из религиозных семей. Вот хотя бы Гус, Чернышевский, Добролюбов, Кибальчич, наконец. И образ Овода у Войнич потому и получился правдоподобным и привлекательным, что был выхвачен из жизни…

Сказал это и вдруг почувствовал, что именно с него, с его вопроса и ее ответа, натягивалась между ними пусть еще и очень тоненькая, но прочная ниточка и они снова почувствовали себя не чужими друг другу, начали снова понимать друг друга. Появилось нечто такое, что позволяло им быть между собой до конца откровенными и до конца понимать друг друга.

…Как-то само по себе, не заметив этого, они снова перешли на «ты». И обоим снова стало легче и свободнее. И он уже не боялся расспрашивать обо всем и о том самом главном, что долгие годы так тревожило и мучило его.

— Ну, а письмо, хотя бы одно мое письмо ты тогда получила? — спросил так просто и естественно, будто не сорок лет, а всего лишь недели или месяцы пролегли между их последней и сегодняшней встречей.

— Письмо? — Она взглянула чуточку искоса, долгим, изучающим взглядом. — Ну, а если бы и получила, так что?

— Ну… — на миг замялся он. — Ну как же! Если не получила — одно. А если получила, тогда другое. Тогда почему не ответила, не откликнулась?

— Почему? — все еще медлила она с ответом. — А если бы и ответила, откликнулась, так что?

— То есть как это что?!

— Бросил бы все, как говорят, печеное и вареное и прибежал бы? — пристально, придирчиво всматривалась она в него, и в ее глазах промелькнули давние, знакомые, почти веселые искорки.

— Прибежал не прибежал… Там уж было бы видно. Сейчас гадать уже трудно. Во всяком случае, не бросил бы на произвол судьбы, чем-нибудь бы да помог, посоветовал, забрал к себе, убедил…

— Прибежал… Убедил… В чем убедил? Думаешь, все было бы так просто?

— Сейчас, в эту минуту, уже не думаю. Для этого у меня было целых сорок лет… Сейчас хотел бы, если это возможно, уже не думать-гадать, а знать.

— Знать? — Искорки в ее глазах угасли, лицо нахмурилось, и она, понурившись, умолкла. Некоторое время сидела молчаливая, задумчивая. — Теперь и мне тоже трудно ответить на твой вопрос, — заговорила она чуточку погодя. — Тем более однозначно. Письма твои получила. Соседка передала… Не думай, что мне легко было читать их и молчать. Чего все это мне стоило… А ответить, откликнуться… боялась.