Экспресс шел без остановок, жадно и безжалостно поглощая километр за километром. Время проносилось так быстро, что расстояние до Москвы начало казаться Андрею таким коротким, уменьшалось с такой катастрофической скоростью, что в конце концов экспресс «проглотит» свой последний километр и они, так ничего и не выяснив, снова разойдутся, и, возможно, навсегда. И что же? Он и дальше будет жить с этой неразгаданной тайной?

Нет, не сможет, не хочет, не будет!

Так и не дождавшись от нее ответа, Андрей решается, наполняет рюмки калиновой настойкой, поднимает свою и долго смотрит Еве в глаза, так долго, что она не выдерживает и отводит глаза. Они молча чокаются, быстро опрокидывают рюмки, и он, не давая ей возможности опомниться, снова в третьем лице выпаливает:

— А почему же она… почему она все же не решилась? Почему так и не дала о себе знать тогда, в Ташкенте?!

Захваченная врасплох, она тихо ответила:

— Сейчас трудно сказать. Видимо, было уже поздно… ворошить старое. Да и вообще…

Ее замешательство придало Андрею еще больше смелости, и он решительно воспользовался этим:

— Неужели же она так плохо знала его и мало верила ему, что неожиданное горе, свалившееся на ее голову, трагическое совпадение, при котором она, ни в чем не повинная, все же испытала горечь и обиду, и хотя бы на миг допустила мысль о том, что она в чем-то якобы бросила тень и на него?

Спросил и сразу же почувствовал, что «обида» и «тень», да и вообще весь тон вопроса прозвучали неуместно.

У Евы сквозь естественную смуглость медленно проступил на щеках легкий румянец.

— Странно, — промолвила она тихо, — что он в самом деле так мало знал ее, что мог подумать и задать такой вопрос. Странно потому, что он был для нее образцом того, как нужно любить новую жизнь и верить в то, что новая жизнь всегда побеждает, несмотря ни на что. Это он убедил ее, что пословица «мертвое хватает живое» не аксиома, что есть на свете и другой, если так можно выразиться, обратный процесс, когда новое, живое спасает и ведет за собой, отрывая от старого и отмирающего мира все способное к новой жизни, все, что стремится и может жить. Он может теперь верить ей или не верить, но никого и никогда она в своих бывших злоключениях не обвиняла… Так уж она сложилась, ее личная жизнь. Она, Ева, очень любила и теперь любит своего несчастного отца, потому что был он человеком добрым, мягким и искренним. И вместе с тем всю свою более или менее сознательную жизнь органически не воспринимала религии, не любила церкви, по сути с самого детства, чуть ли не с первого школьного дня, горько переживала свою причастность к семье служителя культа и горько стыдилась этого. Воспринимала это как какое-то родимое пятно, как несчастье, которое все время тянулось за нею, преследуя и причиняя горе. Она возненавидела и религию, и церковь, тяжелым, неподвижным бревном лежащие поперек пути к новой жизни или, подобно чугунной гире, висящие на ее ногах… Она так горько завидовала и ему, Андрею, и всем детям вокруг! И так бы и не смогла никогда стать по-настоящему свободной и счастливой, если бы не отбросила это бревно со своего пути решительно, раз и навсегда. И ее до сих пор еще раздражает и бесит, когда некоторые наши люди, будучи равнодушными к религии, просто так, чтобы покичиться никчемной и глупой оригинальностью, играют с иконками, носят на шее крестики или каким-либо другим способом заигрывают с боженькой, не понимая, что они копаются в мертвечине. По правде говоря, она люто презирает таких людей…