Она произносила эти слова, будто заклиная, резко, страстно, почти сердито, сдавленным, хрипловатым голосом.

А он смотрел на нее широко раскрытыми глазами, чувствуя, как от этих ее полных глубокой страсти слов у него по спине пробежали мурашки.

— Большая любовь, — сердито и горячо продолжала она, — даже в том случае, если она в твоей жизни была короткий миг, — счастье! Счастье, которое потом будет согревать человека своим теплом всю жизнь. И уже только поэтому жизнь твоя не прошла даром!

Ева умолкла. Резким, энергичным движением плеснула в свою рюмку рубиновой жидкости, отпила машинально глоток и, не глядя, отставила в сторону.

Андрей, только теперь почувствовав себя с ней свободно и непринужденно, так, будто они никогда и не расставались, воскликнул, не заметив, что снова перешел на «ты»:

— Хорошо! Чудесно! Согласен!.. Однако же… Если уж такая любовь, то как же ты прикажешь понять все то, что произошло потом?

— Что именно?

— Все это. Все, что произошло потом… Исчезновение и, главное, молчание, молчание! И упорное нежелание встретиться, когда была такая счастливая возможность!

— Ну! — запнулась и словно бы даже чуточку растерялась она, беззащитно улыбнувшись. — Так просто и понять… Как настоящую любовь…

И, не объясняя ничего конкретнее, взглянула на него быстрым веселым взглядом и неожиданно улыбнулась.

— А впрочем, времени у нас впереди еще довольно много. Да и пообедать уже не помешает. Мы, медики, в этом отношении народ пунктуальный.

Этими словами и улыбкой она напомнила ему ту, прежнюю, непостижимую в перемене своих настроений Еву. И он снова воздержался от выяснения каких-то глубинных причин ее молчания после внезапного и огорчительного исчезновения из Петриковки.

…За окнами вагона проплывали зелено-золотые корабельные сосны, темные густые еловые боры, меднолистые дубравы с могучими одинокими дубами на белых опушках, веселые березовые рощи. Начинались густые Брянские леса.

В Брянске они вышли из вагона, прогулялись вдоль засыпанного снегом перрона, потом, когда экспресс тронулся, пообедали в вагоне-ресторане и возвратились в свое купе. Продолжать прерванную тему Андрей первым не решился. Она же, казалось, просто забыла о ней или же делала вид, что забыла, хотя они и дальше тихо и неторопливо рассказывали друг другу о себе.

Все, о чем вспоминали, было для обоих и интересно, и волнующе, но, о чем бы ни говорили, Андрея так и не оставляло ощущение того, что все равно что-то самое важное, самое главное так и останется невысказанным, обойденным. Оно мучило своей невыясненностью и странной для него нерешительностью задать этот один-единственный вопрос. И это ставило его в более сложное положение, чем то, в котором была она. Ведь, в конце концов, ключ от того главного, что неожиданно сегодня, в этот новогодний зимний день, обрело такую же остроту, как и тогда, в ту далекую петриковскую весну, держала она, Ева. Все эти долгие годы он спрашивал себя: почему молчала? Почему так ни разу и не откликнулась?.. Этот вопрос занимал его независимо от настроения и времени, даже тогда, когда его внимание было заполнено чем-то совсем другим, далеким от Петриковки, от Евы и их любви. Особенно когда он бывал один среди чужих, незнакомых людей в самых многолюдных местах. Чаще всего, помнится ему, в музеях.