Я снова удивился и потребовал, чтобы он объяснился мне по-человечески. Он сказал:

— Ладно, тебе я скажу — все дело в Санде.

— Но ведь она арестована…

— Вот именно, — сказал Виктор. — В этом-то и вся беда.

— А разве она…

— Ну да. Мы давно вступили в свободное сожительство, без всякого там мещанства и вообще…

— Да, без мещанства — знаю. Она ведь не только с тобой…

— Что? — спросил Виктор и схватил меня за руку. Он весь потемнел и до боли сжал мою руку.

— Ты ведь сам говорил — помнишь, когда мы ехали в лес на массовку? Ты говорил, что Санда товарищ и Лилиана товарищ… — Он все сильнее сжимал мою руку, и я промямлил: — Я думал, что вам обоим все равно… поскольку любви нет и вообще…

— Все это ерунда, — сказал Виктор и отпустил мою руку. — Мы, конечно, оба сторонники свободной связи, но были счастливы, только когда были вместе. В той мере, конечно, в которой счастье возможно при капитализме. А теперь я ума не приложу — что делать?

— Понимаю…

— Ничего ты не понимаешь. В общем, старушка беременна. Если бы ее не арестовали, все бы устроилось — доктор Стериу обещал помочь, он товарищ. Ну, а теперь он говорит, что, если ее не выпустят в ближайшие дни, будет поздно. Аборт можно делать только в первые восемь недель. А у нее уже восьмая неделя. — Он вздохнул. — Вот она, проклятая система!

После этого разговора я немедленно вспомнил Анку. Я старался думать о Викторе и Санде и все время видел перед глазами Анку.

Я бесцельно и тупо бродил по улицам. Чтобы как-нибудь отвлечься, присел к столику, выставленному прямо на тротуаре, у дверей какой-то бодеги. Официанты в белых куртках разносили пиво: толстые граненые цапы[42], пузатые бочкообразные халбы[43], истекающие белой пеной. Окна бодеги раскрыты настежь, там, в помещении, тоже полно народу, возбужденные голоса, смех, звон посуды и прерывистое шипение автомата, накачивающего пиво в кружки.

— Н е  б е г и! Н е л ь з я  б е ж а т ь!

Я вздрогнул, оглянулся и увидел мальчика лет пяти, который бродил между столиками: он был очень толстый, но очень живой и ко всему любопытный. Его мать, тоже излишне толстая и уже утомленная своей нездоровой полнотой, сидела у раскрытого окна бодеги, пила пиво и не спускала глаз с мальчика.

— Н е  с т о й  н а  д о р о г е. С л ы ш и ш ь? Н е л ь з я  с т о я т ь!

Мальчик удивленно посмотрел на мать и нерешительно перешел на другое место. Я отвернулся. О чем я думал? Да, о Викторе. Так вот он каков… Он был похож на героя любовного кинофильма. Черт возьми, Виктор, разыгрывающий сцену «муки любви», он, который всегда уверял, что любовь — это буржуазная выдумка и вообще… Ладно, не будем прятаться за спиной Виктора. Виктор — это теперь предлог. Предлог для того, чтобы думать об Анке…