— Что с ним? Что с ним? — кричал тот, второй, с совершенно лысым черепом. — Симон! Симон! Боже мой, боже мой, что с ним?

— Воды, — сказал майор и, не дожидаясь, пока ее принесут, схватил сифон, стоявший на столе, выпустил струю в валявшуюся тут же салфетку и склонился над лежащим. Вот какой он был, наш майор! Он и здесь оказался быстрее всех.

— Боже мой, боже мой, он умер? — продолжал причитать товарищ пострадавшего, но в это время мы увидели, что тот приоткрыл глаза. Майор смочил ему мокрой салфеткой серо-пепельные, растрескавшиеся губы, потом повернулся ко мне:

— Спросите его, что он хочет?

Я наклонился, но он заговорил сам.

— Тот, — сказал он. — Тот… он…

— Понимаю, — сказал я, уверенный, что он говорит о моем румыне. — Говорите: вы его знаете? Кто он? Кто этот человек?

— Нет, — сказал человек со шрамом, глядя мне прямо в глаза. — Нет… не человек… нет…

— Что это значит? — спросил я. — Вы его не знаете? Вы не знаете этого человека?

— Нет, — повторил он снова медленно и глухо, еле шевеля пересохшими губами. — Кто убивает… не… нет… — Он сделал паузу, словно собираясь с мыслями. — Револьвер… веревка… нож… человек, который…

— Говорите, говорите, — сказал я. — Я вас слушаю. Вы его узнали? Вы видели его в лагере? Кто этот человек?

— Нет, — сказал он. И снова посмотрел мне в глаза, словно собираясь передать мне мысленно то, что он не сумел объяснить словами. — Кто убивает… не человек… — Он осекся, и я увидел, что он весь дрожит.

— У него нервный припадок, — сказал майор. — Ему нужен врач.

Человек со шрамом забился на полу, глаза его закрылись, и я понял, что ничего больше от него не добьюсь.

Пока лейтенант давал распоряжения о вызове врача, я вышел в коридор, потом спустился вниз, заглянул в каморку портье, в комнату уборщицы — всюду было пустынно и тихо, румын, которого я искал, исчез.

Когда мы выезжали из города, минут через тридцать после странного происшествия в ресторане, небо слегка посветлело, по медно-красному осколку луны пробегали светлые облака, но до рассвета было еще далеко. Дорога снова была пустынной, и я увидел вдали горную цепь Карпат, словно чернильное пятно, залившее весь правый край слегка посветлевшего неба. Прислушиваясь к глухому стуку щебня, разбрасываемого колесами «доджа», и глядя на небо и темную гряду гор, на деревья, бегущие вдоль шоссе, и на весь этот мир, неторопливо поворачивающийся к солнцу, которого еще не было видно, но которое обязательно появится вон там, слева от шоссе, за темно-фиолетовой линией леса, я почувствовал внезапное успокоение. Я теперь ни о чем определенном не думал, вернее, думал обо всем сразу: о Бухаресте, к которому приближает меня каждый оборот колес нашей автомашины, об Анке, о таинственном румыне, который исчез так же внезапно, как и появился в эту беспокойную, странную ночь. Я так и не узнал, действительно ли он двоюродный брат Марина Попа? Кто бы он ни был, это ничего не меняет. Я многое узнал в эту ночь не от него, а от самого себя. Я снова пережил свою молодость. Так это было на самом деле? Такой была моя молодость? Или такой она осталась в моих воспоминаниях? Что в них правда и что заблуждение? Завтра это выяснится. Надо все-таки подождать до завтра. Завтра Красная Армия вступит в Бухарест. Завтра я увижу Бухарест, в который вошла Красная Армия. Завтрашний день будет судьей моих прошлых дней. Для меня завтра уже началось. Оно началось сегодня ночью. Эта ночь — уже завтра. Вот так я начал свое завтра. А Раду, Анка, Дим, Неллу? Что делают они в этот час там, в Бухаресте? Как началось для них завтра?