— Одну минутку, — сказал майор. — А ты мамалыгу видел?

— Что за вопрос! Какое имеет отношение?

— Ты и прелую мамалыгу видел? Нет? Ту, которую едят в селах, — от нее пеллагра. — Санадзе непонимающе уставился на майора. — Попробуй мамалыгу — тогда все поймешь…

У другого конца стола Паша Фрумкин заспорил со своим коллегой фотокорреспондентом Синцовым.

— Послушайте, какой у них культурный разговор, — сказал Кротов и сделал всем знак помолчать. — Вы только послушайте…

— Мой зухер стоил только пятьсот, — сказал Синцов. — Он довоенный…

— Что? — закричал Паша так, как будто ему наступили на мозоль. — Полтысячи? Заливай! Самое меньшее — полторы!

— А я говорю, пятьсот. Честное слово. В первый день, когда мы вошли в Ботошань, приличный зухер стоил пятьсот…

— Пятьсот?! Чудишь…

— Культурно изъясняются? — спросил Кротов. — В обиходном русском языке пятьдесят тысяч слов, они обходятся двадцатью. Правда, с тех пор как в Ботошань обнаружен магазин фототоваров, появилось двадцать первое слово — зухер. Вторую неделю они разговаривают только о зухерах. Наверное, видят их и во сне… — Он обернулся к спорщикам: — Товарищи зухера, кто из вас мог бы прочесть лекцию: что такое зухер и как с ним бороться? — Паша и Синцов сердито оглянулись на Кротова. — Успокойтесь. Я не хочу вас обижать, но только я бы хотел знать — война еще продолжается? Кроме зухеров, вы ничего в Румынии не приметили?

— Не надо спорить, — примирительно сказал Санадзе. — Надо выпить. Скажи, пожалуйста, товарищ комендант, как называется вот это вино — пахнет, как цинандали.

— Не знаю, — сказал лейтенант. — Тут все называется «ешти»: романешти, Одобешти, Букурешти…

— Ладно, — сказал Санадзе. — Выпьем тогда за Букурешти. Вина хватит всем?

— Вино есть, — сказал помощник военного коменданта и достал из-под стола еще две бутылки. — Вино есть, товарищи. Цуйка есть. Мититей есть. Это все есть.

— Очень хорошо, — сказал Санадзе и чокнулся с Сатпаевым. — Богато живешь, товарищ лейтенант. Не по чину живешь. А почему не пьешь? Почему такой грустный?

Лейтенант Сатпаев пил не закусывая, и его изнуренное, очень худое лицо стало как будто еще более худым, маленькие черные глазки смотрели печально.

— Почему не пьешь? — повторил Санадзе.

— Я пью, — сказал лейтенант, отодвигая стакан. — Я помню и пью…

— Чего помнишь? — спросил Санадзе.

— Все помню, — сказал лейтенант, и голос его задрожал.