— Как зовут твою маму, Баняса?

— О, у моей мамы много имен, — сказала девочка. — Бабушка зовет ее «пуишор», а папа — старушкой…

— Старушка Санда! — сказал я.

— Нет, — сказала девочка. — Моя мама старая, только она не старушка. Вот моя мама.

Я оглянулся. В дверях будки стояла Санда, все еще стройная и хрупкая, как подросток, но лицо стало прозрачным, а светлые волосы поблекли. За спиной Санды я увидел Виктора, — он неумело прятался, но девочка заметила его и бросилась его ловить. В это мгновение он увидел меня. Матово-смуглое лицо расплылось в улыбке.

— Если я не ошибаюсь, ты Вылкован?

— Да, — сказал я, — ты не ошибаешься. Я Вылкован, а ты Виктор. А это Санда, которая окружила тебя детскими колясочками и пеленками, чтобы ты не мог бороться с системой…

От изумления, от радости, нахлынувшей на меня при виде этого семейства, я заговорил так, будто я все еще студент из четырнадцатой комнаты общежития, который изощряется в остроумии по любому поводу. Виктор смутился, а я уже не мог остановиться и продолжал иронизировать. Санда тоже почему-то смутилась, только Баняса стояла довольная и внимательно смотрела на нас своими темными, чуткими глазами. Ей было сейчас очень весело, она понимала, что здесь происходит что-то хорошее. Виктор обнял девочку, взъерошил ей волосы и спросил:

— Правда, она похожа на меня?

— Да, — сказал я, — конечно, она похожа на тебя, только на тебя, — и прибавил мысленно: и немножко на Санду, потом на Раду, на Пауля, на Старика и даже на меня — ведь и я причастен к этой истории, — не соберись мы тогда в лесу на массовку, из-за чего и арестовали Санду, не появилась бы на свет Баняса; она и мое прошлое… Хотя Баняса уже не прошлое, а будущее. Лес нашей юности стал девочкой, красивой девочкой с веселыми глазами.

Потом мы долго сидели с Виктором в холле особняка, в котором разместился Цека, и о чем бы я его ни спрашивал, он рассказывал о Банясе. Что с Анкой? Где теперь Раду? Где Старик? — спрашивал я. Виктор отвечал, что Анку арестовали, когда Банясе исполнилось семь лет и она должна была пойти в школу, но он не пустил, сам научил ее читать и писать, чтобы ей не внушали с детства разные буржуазные глупости. И Раду хорошо знает Банясу. И Старик, который видел девочку сразу же после ее рождения, он и предложил, чтобы ее назвали Баняса.

Справа от нас на скамейке сидел невысокий, смуглый человек с удивленным лицом. Он вглядывался в людей, которые проходили мимо, словно видел какое-то из ряда вон выходящее зрелище. Я подумал, что он все еще не может оправиться от удивления, что сидит в Цека Коммунистической партии, и мне были понятны его чувства, мне даже казалось, что этого незнакомого товарища я понимаю лучше, чем Виктора, который продолжал говорить о Банясе и уклоняться от моих вопросов. Вскоре я узнал, что жизнь Виктора в эти годы отнюдь не была посвящена только дочери. После ее рождения он был арестован и отсидел в тюрьме три года. Во время войны он работал в подполье в Плоешти и редко виделся с Сандой. Она всегда приезжала на свидание вместе с Банясой, но девочка отвыкла от отца и однажды совсем его не узнала. Когда Виктор рассказывал о Санде, я вспомнил, как он объяснял мне, что такое женщина, и сказал: