— Кого вы ищете, товарищ? — спросил дежурный бюро пропусков; он сидел в деревянной будке, наскоро сколоченной у ворот особняка и наглядно свидетельствующей о его новой судьбе. — Вы кого-нибудь знаете в Цека?

— Пропустите меня в отдел кадров. Там я все выясню.

— Сейчас позвоню в кадры, — сказал дежурный.

Пока он звонил по телефону, а я смотрел через окно на маслянистую зелень газонов и на отблеск летнего солнца на узорчатой чугунной ограде, в будку вошла девочка лет десяти, с выгоревшими волосами. Она была пухлая, смуглая, улыбка ее шла от самого сердца и хорошо освещала все лицо.

— Здравствуй, Баняса, — сказал дежурный. — Где твоя мама?

— Ох, она все еще разговаривает с кем-то на углу, — сказала девочка, озабоченно вздыхая и сразу же лукаво улыбаясь.

Что за странное имя, подумал я, разглядывая девочку. Почему у нее такое имя? С каких это пор бухарестским девочкам дают имена пригородных лесов?

Дежурный протянул мне трубку, и я услышал низкий, хрипловатый голос, спрашивающий, кого я хочу видеть.

— Старых товарищей из студенческого движения. Когда-то я учился в Бухарестском университете и был членом революционного «студенческого ресорта».

«В каком году?» — спросил голос из трубки.

— В тридцать четвертом. В том самом году, когда «ресорт» был распущен после дела о массовке…

«Какая массовка, товарищ?»

— Массовка в лесу Баняса. В мае тридцать четвертого мы организовали массовку, которая закончилась провалом. Она состоялась в Банясе.

— Я — Баняса, — сказала девочка, которая стояла рядом, слегка открыв рот и улыбаясь.

Я рассеянно улыбнулся ей в ответ и повторил в телефон:

— Дело о массовке в Банясе.

— Меня зовут Баняса, — настойчиво повторила девочка. — Вы меня знаете?

Она продолжала с интересом разглядывать меня своими темно-карими красивыми глазами, и я вдруг почувствовал, как заколотилось мое сердце.

«В агитпропе Цека есть бывшие студенты, товарищ. Второй этаж — шестнадцатая и семнадцатая комнаты. Когда подниметесь наверх, зайдите сначала в одиннадцатую…»

Это говорил голос в трубке, но я был всецело занят девочкой. Я вглядывался в ее карие глаза, я был убежден теперь, что много раз видел их в годы моей юности — природа повторила их полностью, — пожалуй, только выражение было другое: тогда они смотрели на мир сурово, а теперь весело и доверчиво. Теперь они словно говорили всем людям и предметам, на которые смотрели: я знаю, что все вы хорошие и занятные и мы будем друзьями, не так ли? Когда девочка сделала порывистый жест рукой, чтобы поправить сползающий на лоб белый бант, я уже больше не сомневался.