Я и сейчас будто вижу эту комнату, утопающую в блеклой желтизне октябрьского солнца. Громоздкая темная полированная мебель ослепительно сверкала, а на полках буфета спокойно дремала разноцветная посуда. Аладар сидел в красном бархатном кресле-каталке и горящим взором смотрел на осенний день, на багряные листья беседки. У него была большая голова со светлыми, мягкими, как шелк, волосами; беспокойные глаза лихорадочно блестели. Тощее тело сотрясал ужасный лающий кашель, а весь он из-за своей непомерно большой головы напоминал страшного карлика. На лбу его выступили капли холодного пота. На щеках пламенели закатные розы чахотки.

В тот день, помню, рано стемнело. Уже в три часа дня большой зал погрузился в полумрак, и мне казалось, будто само небо, озаренное прощальным осенним светом и отягченное сумрачными тучами, придавило комнату, мешая видеть, будоража кровь и притупляя ум… Казалось, я перестал понимать родной язык, так чуждо и бессвязно звучало каждое слово, раздававшееся в этом красивом зале. Аладар нервничал больше обычного, его оскорбительный хохот резал слух:

— Не сдавайся!

В комнате было жарко, голова кружилась. У меня промелькнула было одна мысль, но в следующий момент отворилась дверь и вошла Ольга в бледно-голубом платье.

Игра продолжалась. Перед Аладаром лежала груда фигур. Я делал бессмысленные ходы, и его победа была уже несомненной.

Близился конец игры, когда я вяло и рассеянно прикоснулся к одной из фигур. Аладар вдруг вскочил и ударил меня по руке:

— Не твой ход!

Я побледнел и закусил губу. Все закружилось передо мной. Дом поплыл, словно гигантский военный корабль, и я чувствовал себя утопающим, в беспомощном ужасе барахтающимся на волнах. В глазах у меня потемнело. Я схватился за край стола.

В голове с бешеной быстротой замелькали мысли. Зеркало, висевшее напротив, отражало мое взволнованное лицо, Аладара, ожидавшего победы, и рядом — его мать. Рука моя бродила по шахматной доске, но я не отдавал себе отчета в том, что делаю. Я был как в дурмане, я был измучен, мне вдруг представилось, что мой ученик, который и жил-то лишь кровью моей и моим мозгом, когда-то давным-давно ударил меня! В зеркале я увидел себя — увидел, как сижу перед ним, словно соломенное чучело, словно шут его, его слуга, раб. Я долго глядел на высохшее, как скелет, тело, в котором уже не было легких, на тощие, но словно железные руки своего повелителя, поработившего меня, втоптавшего в грязь.

В ушах у меня гудело. Рука двигала фигуры то вперед, то назад, иногда удачно, иногда нет. И вдруг ко мне пришло отчаянное решение. Я сорву напоследок с этого бесплотного костлявого черепа ложный ореол, что сплетали для него тонкие, белые аристократические руки, дабы удержать на земле…