На развалину эту впору было разве что класть альбомы да портреты в рамочках ставить. Но в те вечера, когда Вилма, не находя себе места от нервного напряжения, ждала мужа, она открывала крышку рояля и убивала свое нетерпение в игре. Она играла часами без передышки. Из-под пальцев ее летели мелодии песен, одна за другой, по давным-давно установленному в семье порядку: у каждой из аптекарских дочерей была программа, которая никогда не менялась. Снова, как в годы девичества, рвались из-под стертых клавиш слезные жалобы и обращенная в неизвестность мольба. Туманные упреки неведомым, никогда не существовавшим возлюбленным: «Зачем, зачем свои забыл ты клятвы…», «Где вы теперь, что держит вас вдали…» и обвинения: «Играли вы со мной и жизнь мою сгубили…» и просьбы… признания… угрозы… обеты… предсмертный вопль души…

От печальных, напоенных болью звуков у нее начинала болеть голова.

Тогда приходил домой муж.

— Ты меня совсем забыл, — говорила Вилма.

Иштван махал рукой: ах, мол, полно тебе.

— Ты меня не любишь уже, — настаивала она полушутя, полусерьезно; голос ее был очень грустным.

Иштван что-то невпопад отвечал и выходил из комнаты.

3

Постепенно, сами того не замечая, они охладели друг к другу.

Так человек, долго находясь в горячей ванне, вдруг начинает дрожать от холода и, спохватившись, ищет причину, а потом спешит выйти из воды, которая перестала греть.

Они пока жили вместе, по-старому, не вполне сознавая, что уже не любят друг друга, не смея признаться себе: тому, что когда-то казалось им вечным, пришел конец. Поначалу оба считали это не более чем наваждением и пытались избавиться от него; они отправлялись гулять, пешком или в экипаже, как в прежние времена, когда любили друг друга, надеясь, что внешний мир поможет вернуть былое… Иштван постоянно слышал от жены тысячи горьких упреков. Иногда он сердито протестовал, иногда клятвенно заверял Вилму, что отныне все будет по-другому. Оба радовались примирению и недели две проводили вместе. Но вечера им казались невыносимо долгими.

— Я… — начинала было жена — и смолкала.

— Что ты хотела сказать?

— Ничего, — отвечала она.

Это маленькое словечко слетало с ее губ как последняя капля: сердце Вилмы было пустым, как и сердце ее мужа. Им больше нечего было дать друг другу.

Бледная и потерянная, Вилма сидела, облокотись на мраморный столик перед трельяжем, и наконец, сжалившись над мужем, сама посылала его развлекаться.

Иного выхода для них не было. Их семейная жизнь двигалась к краху медленно, но бесповоротно. Позже оба уже испытывали облегчение, когда в какой-то момент с неумолимой ясностью обнаружилась вдруг вся бессмысленность их совместного бытия. «Наш брак был ошибкой», — думали оба почти одновременно. Эта мысль не пугала их, как вначале. Они к ней успели привыкнуть, все казалось теперь реальным. Развод — это смерть, но такой выход лучше, чем жизнь. Когда Иштван окончательно уяснил себе это, ему стало легче дышать. Он словно помолодел на глазах, реже бывал мрачным и раздражительным; жена отметила это с радостью, так как теперь он не мучил ее своими капризами, не придирался к ее словам, не находил в них смешное, недостойное или бессмысленное. На улице он оглядывался на хорошеньких женщин, стал снова встречаться с дамами, за которыми в прежние времена ухаживал.