Иштван поднялся из-за стола и, расхаживая из угла в угол, ступил на ковер, словно уже с ним прощался.

— А Иштванка? — спросил он мрачно.

— Его мы возьмем к себе, — быстро и без раздумий ответила Вилма. — Я по закону имею на это право… хотя в той небольшой квартире…

— Я бы тоже пока мог его взять.

— Ты? — ответила Вилма и улыбнулась. — Ты берешься его воспитывать? Да ведь ты даже окно не умеешь закрыть сам. И потом, тебя вечно нет дома… Это мы должны обдумать как следует.

В таком духе они обсуждали по вечерам свои дела. В коротких, обрывочных фразах сообщали друг другу, что сделано за день. Дюла одобрял желание Вилмы взять ребенка к себе, он и сам обожал мальчика, но считал, что на первое время лучше все же оставить его у отца. Иштван на это не возражал. Однако недели через две его одолели сомнения, правильно ли они решили. Так Иштванка — пока, правда, лишь в разговорах — переходил от отца к матери и обратно. Порой они сами не знали, к чему пришли накануне. А время шло. Однажды Вилма помянула какой-то вполне приличный и недорогой приют, где можно было бы поместить сына, пока оба они устроят свою жизнь. В мыслях они уже видели мальчика одетым в аккуратную синюю форму и матросскую шапочку, видели, как под надзором флегматичного воспитателя или монахини он идет на прогулку с другими детьми по залитому солнцем асфальту; но затем им представилась холодная атмосфера приюта, распущенные няньки, куренье тайком — и они так расчувствовались, что глаза их заволокло слезами. Надо было искать другой выход. И они написали письмо родителям Вилмы с просьбой взять Иштванку к себе, всего на несколько месяцев.

С этим письмом они связывали немало надежд; однако вскоре аптекарь ответил, что жена его тяжело больна и не встает с постели. От этой идеи им тоже пришлось отказаться. Тем временем они подали на развод. Иштванка жил как прежде. Ему исполнилось три года. Он уже говорил: я. Он уже был человеком: знал имена предметов, отличал день от ночи, собаку от кошки, тепло от холода; но людей, что его окружали, он знал еще недостаточно и по-прежнему улыбался, когда они открывали дверь в его комнату; черные глазки его лучились, даже вихры на белокурой головке, казалось, смеялись от радости. Мать с отцом терялись, видя эту беззаветную преданность. Напрасно они с улыбкой печали и сожаления говорили о былой любви, от которой с тех пор столько раз отреклись: этот маленький человечек остался ей верен, и во взгляде его, в каждом движении словно виделся отсвет той страсти, воспоминания о которой, что бы там ни было, невозможно было бесследно стереть из памяти.