В ту пору мир еще не был сплошным и единым целым, телефон и радио еще не покрывали его сетью вдоль и поперек, а самолеты не облетали вокруг за считанные дни. Всякой стране, всякому человеку вольно было сохранять свою тайну. Путешествовали люди куда меньше, чем теперь, а путешествие длилось долее и обходилось дороже. Зато у путников не требовали на каждом шагу паспорта и прочие бумаги, не заносили их имена во всевозможные книги и реестры. В ту пору еще не перевелись на земле странники, скитальцы из краев чужих, неведомых.
Он приехал из какой-то северной страны, но не был ни норвежцем, ни шведом, ни датчанином. Изъяснялся на незнакомом языке, которого никто не понимал, а сам он не знал никакого другого.
В небольшой гостинице, где путник поселился, он объяснялся с прислугой знаками. За обедом и по вечерам в ресторане он кивком подзывал к себе официанта, брал у него из рук меню и тыкал наугад в название какого-нибудь блюда. Когда заказ приносили, удовлетворенно кивал. Этот человек всегда и всем был доволен.
— Кто бы это мог быть? — иной раз задумывались прочие постояльцы, изо дня в день встречаясь с загадочным чужаком.
Однако на этот вопрос никто не мог ответить.
Не было в чужестранце ничего любопытного или примечательного, вот разве что эта завеса неизвестности.
Тихий, кроткий господин лет пятидесяти — скромный, но не робкий, а скорее усталый, разочарованный.
Покончив с обедом иль ужином, он не вставал от стола сразу же, а закуривал и, покуда сигареты хватало, сидел-посиживал, изучая сотрапезников своим спокойным, бесстрастным взглядом.
— Кто же он такой? — выспрашивали друг друга официанты и горничные, хотя ни один из них не располагал сведениями о постояльце.
Служащие гостиницы пожимали плечами и улыбались.
По утрам незнакомец отправлялся в город на прогулку. Медленно брел он по улицам, никогда не проявлял спешки, но и не запаздывал. К столу являлся первым. Тыкал пальцем в первую попавшуюся строчку меню и утвердительно кивал головой, платил по счету — и опять кивал, уходил из ресторана и на прощание тоже кивал головой. Никакими просьбами прислугу не обременял и вообще казался человеком на редкость непритязательным.
Так он прожил в гостинице чуть ли не с месяц.
Однажды поутру, еще лежа в постели, он вдруг позвонил. Лакею, который явился на звонок, чужестранец попытался втолковать что-то знаками. При этом он все время указывал на сердце и был очень бледен. Лакей помчался за врачом.
Врач засыпал больного вопросами — сперва на своем родном языке, затем на прочих: по-немецки, по-французски, по-английски, — но тот не понимал. Незнакомец произносил в ответ одно слово, одно-единственное, странное слово — на том языке, которого не знал здесь никто.