Ты не знаешь историю с нашим кувшином? Могу рассказать, дорогая. Она тоже довольно забавна. Но ты и в самом деле ее не слыхала? Я, видишь ли, не раз ее рассказывала в разных компаниях. Боюсь, уже и не получится у меня как следует.

Последнее время, когда случается заговорить о кувшине, сама замечаю, что просто тараторю, словно затверженный урок. Время идет, слова как-то изнашиваются. И уже перестаешь чувствовать, что́ стоит за ними. Ищешь какие-то новые слова, только бы не употребить прежние, избитые, да эти-то новые подчас будто неживые, пустые, фальшивые.

Ну, во всяком случае, если вспомнишь, прерви меня тотчас. Как подумаю, что рассказываю какую-нибудь историю во второй раз, становится не по себе. Так сразу и вспыхну — боюсь, что надо мной посмеются. Хотя, казалось бы, ну чего же стыдиться? Ведь решительно все только про то и говорят, что с ними случалось. О другом-то говорить трудно. А краснеть оттого, что мы ошиблись в выборе слушателя и он уже знает нашу историю, — просто глупость. Собственно, тут можно досадовать лишь на то, что рассказ наш недостаточно артистичен. Разве не так? И все-таки мне было бы неприятно…

И еще одно обещай мне. Надоест — скажи сразу. Рассказ-то длинный. Договорились? Ну, хорошо. Попробую.

Словом, был у нас кувшин, китайский кувшин из белого фарфора. Вот такой высокий. Мне по грудь, веришь, вот досюда. На старой нашей квартире он стоял в самом темном, заплесневелом углу — я тебе про тот угол в прошлый раз рассказывала, — в столовой возле окна, справа. Нет, ты этот кувшин не видела. Не могла видеть. В нынешней квартире его уже нет.

Это была фамильная реликвия. Мой муж унаследовал кувшин от дядюшки из Шопрона, а тот, когда-то давным-давно, от своего венского родственника. Единственное, что мы получили в наследство. Единственная вещь, не заработанная нами в поте лица, доставшаяся просто так: это было сокровище, легендарное сокровище в нашей не менее легендарной нищете.

Сказать откровенно, он и не подходил к нашей жалкой обстановке. Я набросила на него какую-то салфетку, поставила на салфетку небольшую лампу. Но зажигать ее не любила — она не только кувшин освещала, но и бедность нашу тоже. Слишком уж он выделялся на этом фоне, что правда, то правда.

Я его очень любила. По утрам, смахивая пыль, подолгу разглядывала. Кувшин был расписан множеством ярких картинок — пестрые, совсем разные сценки. Какие? Ну, например, Желтая река, через нее огромный каменный мост из красного кирпича. Потом фарфоровая башня в Нанкине, восьмиэтажная, с двумя колокольчиками на каждом этаже. Или угодливо кланяющиеся мандарины под громадными зонтиками в темно-лиловых своих кимоно, в темно-бордовых шароварах, а в повозке у рикши — тоненькие дамы, выставляющие напоказ свои исковерканные крошечные ножки в узеньких лаковых туфельках. Луга, усыпанные крошечными цветочками, сливы в цвету. Узкоглазый Будда, равнодушный, глядящий в никуда, сложив на коленях тяжелые руки. Драконы, чудища с кошачьими глазами и оленьими рогами, обезьяны, соколы, павлины. Или черепаха. Лев, терзающий окровавленного козленка. И какие-то цифры, китайские иероглифы, пагоды с загнутыми кверху крышами, похожими на старые соломенные шляпы. В этом роде.