Сразу я вспомнила наши сырые, в разводах, стены, затхлый дух, темноту, эту африканскую тьму, от которой мы так страдали. Жили-то мы тогда в отвратительном доме-казарме, насквозь провонявшем луком и керосином. Под нами, над нами — сплошь одни пролетарии. На лестнице полно мусора. Наша квартира была в самом конце внутренней галереи, в теснейшем соседстве с общим клозетом. Нашу улицу — об этом я тебе уж рассказывала — ни одна собака не знала, никто, даже здешние жители. Странное было тогда у меня чувство. Словно я, оказавшись среди самой высшей знати на роскошном балу, вся извиваюсь — прячу дырявые чулки, стараюсь носовым платочком прикрыть пристыженные ноги. Такой ужас может привидеться только во сне. Я была в полном отчаянии.

Однако муж меня успокоил. Прежде всего тем, что в конце декабря в пять часов вечера в любой квартире так же темно, как и у нас. В темноте все кошки серы. Потом он стал рассуждать о том, что бедному человеку именно перед богатыми не пристало стыдиться своей бедности. Пусть они сами себя стыдятся, если желают, могут и имеют на то мужество. Мой муж человек мягкий, мухи не обидит, но иногда у него бывают престранные идеи. Он добавил еще, что бедные люди должны стыдиться своей бедности лишь друг перед другом, потому что тут они сами виноваты, все в равной мере соучастники своей беды. Я не поняла этого. Может, ты понимаешь?

Короче говоря, на другой день я взялась за уборку. Постаралась, насколько можно, привести квартиру в порядок. Неизлечимые раны стульев, дивана прикрыла салфетками. Мы решили, что никакой помпы устраивать не будем. Это безвкусно и — для обеих сторон — оскорбительно. Что можно подать к чаю? Сэндвичи, пирожные. Я купила батон хлеба «журфикс», намазала ломтики маслом, красиво разложила на них ветчину, икру, семгу. Напекла рогулек с ванилью. Мои ванильные рогульки, без ложной скромности, просто чудо. Ну, правда, купила чаю, душистого светлого индийского чаю. Попросила у Беллы сервиз «Die alte Wein»[95], ее серебро — не ставить же мне было гостям наши кружки из керамики, не выкладывать ложечки альпака[96].

В среду, не успели отзвонить полдень, я все уже приготовила. В четыре мы оба были одеты. Муж сделал последний смотр квартире. Он нашел ее слишком вылизанной, аккуратной, нежилой. И тут же устроил маленький беспорядок — чтобы выглядело натуральней. С диванного подлокотника сдернул кусок искусственного шелка, который я набросила туда специально для этого случая. Я запротестовала. К чему выставлять напоказ потертую обивку! Мы поссорились, потом сошлись на компромиссе. За то, что шелковая тряпка останется где была, я разрешу ему запачкать вычищенную до блеска медную пепельницу — стряхнуть с нее пепел и оставить, эдак небрежно, окурок.