На последних словах он встрепенулся. Я еще хотела добавить, что при обрушении крыши может погибнуть Лазурь, но сдержалась, подумав, что как раз на это он может только надеяться.

— По моему мнению, — сказала я наконец, — крышу нужно починить как можно быстрее.

Он широко улыбнулся:

— Для городской девушки ты так быстро учишься!

Я почувствовала гордость — как в те времена, когда была куртизанкой и могла отбить покровителя у конкурентки.

— Я хочу приносить пользу, — заметила я. — Пусть я всего лишь и третья жена.

Теперь, когда я упоминала о своем низком положении третьей жены, он больше не извинялся за то, что обманул меня, а я больше не жаловалась — по крайней мере, вслух. Жалобами я только вызову его раздражение, которое он выкажет перед другими женами, чтобы меня пристыдить. Но мне не было стыдно. И меня не волновало, что подумают другие. Хотя в своем раздражении он может сказать Лазури, чтобы та сделала мою жизнь еще менее комфортной. Тогда вместо еды нам будут подавать холодные объедки, а прачка станет возвращать нашу одежду с теми же пятнами.

— Уже много лет крыша вызывает у нас беспокойство, — продолжил Вековечный. — В прошлом году Помело тоже предлагала ее починить. Мне казалось, что это хорошая идея, пока Лазурь не заметила, что ее предки довольны тем, что она восстанавливает храм, поэтому защитят и от катастрофы, и от преждевременной смерти. Так что крыша не обвалится, пока Лазурь занимается храмом.

Он верил в доводы безумной женщины, которая одной ногой стояла в могиле. Я задумалась, не хотел ли Вековечный настроить меня против Помело, сказав, что она предлагала то же самое? В конце концов, она тоже была куртизанкой и умела пользоваться незаметными намеками и уловками как оружием. Она уже говорила мне, что если я не буду знать свое место, она сделает мою жизнь невыносимой. А мое место в этом доме было на самом дне.

До сих пор я не замечала, что она строит против меня козни. Время от времени она приходила в наш дворик, всегда под предлогом, что хочет согреть меня чаем в холодный день. Мне не нравились ее визиты, но и отказаться от них я не могла. Я чувствовала себя неуютно, пытаясь избежать откровений, которые позже можно было бы использовать против меня. Я была с ней вежливой, но старалась ограничиваться ничего не значащими замечаниями.

— Когда идет дождь, — говорила я, — по нашему полу вереницей проходят муравьи.

— Ты посыпала их перцем?

— Да, — отвечала я. — Черный перец из Сычуани пришелся им по вкусу больше всего.

Была еще одна причина, по которой мне не нравились ее визиты. Мой дворик и наши комнаты свидетельствовали о нашем плачевном положении в этом доме, над чем, как я была уверена, смеялись все остальные его обитатели. Мы с Волшебной Горлянкой увеличили размеры наших комнат, разрушив перегородки между ними и еще двумя кладовыми. Но больше мы ничего не смогли улучшить. Наш дворик находился далеко от главного дома, и чтобы добраться от наших комнат до храма, нам приходилось идти через мрачную галерею, пол в которой зарос скользким мхом, из-за чего я уже два раза плюхнулась там на зад. После галереи шли коридоры, крыша которых сгорела в большом пожаре. Поздней осенью в северном крыле даже днем всегда было холодно и сыро, и мне приходилось использовать для обогрева жаровню — такую маленькую, что с ее помощью можно было только подогреть чайник или согреть руки. У Волшебной Горлянки жаровня была еще меньше моей. Часто мы ставили их рядом, чтобы от них исходило чуть больше тепла. В один из дней, когда мы понемногу подкладывали в жаровни уголь, Волшебная Горлянка вспомнила те времена, когда я была избалованной дочкой американской хозяйки цветочного дома. Именно тогда я решила, что с меня хватит жалкого, промерзшего существования и плохого обращения. Я пошла прямо в комнату Лазури. У нее было тепло и сухо.