Даннер не оставлял меня в одиночестве, полном обид на Лу Шина, а с удовольствием устраивал для меня экскурсии по Шанхаю. Из-за его огромных размеров нам приходилось брать две рикши, и их рабочие, видя его, всегда радовались: Даннер платил щедрые чаевые. Мы обедали во французских ресторанах, бродили по антикварным лавкам, посещали водевили, поставленные русскими евреями, и катались на лодке по Сучжоухэ. В Шанхае можно было найти множество развлечений, и я переходила от одного к другому, чтобы забыть о своих трудностях и о том, что любимого нет рядом. Но к концу прогулки ко мне возвращалось привычное раздражение.

В один из вечеров я спросила у Даннера, можем ли мы по дороге домой сделать крюк и проехать мимо дома Лу Шина. Даннер сказал, что не знает, где он живет.

— Я не лгу! — оправдывался он. — Когда-нибудь я и правда тебе совру, и ты увидишь, как плохо у меня это получается. В этом городе много лжецов. Можно подумать, что я научился у них этому искусству. Но мне никогда не приходилось быть нечестным. У меня нет криминального прошлого. Я приехал сюда не затем, чтобы мошенничать. Но у тех, кто приезжает в Шанхай, часто бывают на то веские причины. И одна из причин — сделать состояние. Многие из тех, кто не преуспел, забываются в опиумных притонах. Я приехал сюда с хорошим другом, которого знал еще со времени учебы в университете. Он был художником-ориенталистом. У нас была замечательная жизнь. Он умер от пневмонии девять лет назад. Так давно — и так недавно.

— Я сожалею о вашей утрате, — сказала я.

Он хмыкнул:

— Я стал размером с нас обоих. Мы были неразделимы, как братья, как созвездие Близнецы, во всех смыслах — ну кроме кисточек на всей мебели. Это его рук дело.

Он гомосексуалист. Я вспомнила об отце и его шалостях с мужчинами и с женщинами. Я злилась на него за то, что он дарил свою любовь множеству людей, но не мне. Однако отец никогда не говорил ни о ком из них с приязнью — даже о мисс Понд. Он никогда не любил их больше, чем меня. Если бы я не встретила Лу Шина, я бы тоже выросла неспособной любить и быть любимой. Но в отличие от Даннера я не могла сказать, что наша совместная жизнь — замечательная.

— Как звали твоего друга? — спросила я.

— Тедди, — ответил он.

Теперь, когда мы ходили по антикварным лавкам, я спрашивала Даннера, что Тедди подумал бы об этой резьбе, картине или фарфоровых чашах.

— Тедди подумал бы, что эти золоченые безделушки ужасно претенциозные. А эти произведения искусства — всего лишь грубая подделка. А вот расцветку этих чашек он бы оценил.