Через две недели после начала работы он преподнес мне картину с дарственной надписью на обороте холста, выполненную и на китайском, и на английском: «Луции в день ее семнадцатилетия». Мой настоящий день рождения миновал, когда я была на корабле. Портрет был прекрасным и тревожащим одновременно. Он изобразил меня на черном фоне бесформенной пустоты, будто я не принадлежала этому миру. Плечи мои были молочно-белыми с одной стороны и затененными — с другой. Картина изображала меня до пояса, а на грудь мне была наброшена яркая полоса шелка, которую я поддерживала одной рукой. Это создавало эротическое ощущение, что я одновременно была и скромной, и склонной к непристойному поведению. Зеленые радужки моих глаз обрамляли большие черные зрачки, такие же черные, как и пространство за мной. Они напомнили мне, как я в первый раз взглянула Лу Шину в глаза: тогда я поразилась, насколько они темные, и подумала, что никогда не смогу преодолеть их черноту и понять, кто он такой на самом деле. Любой, кто увидит картину, сразу поймет, что на ней изображена я. И хотя портрет был выполнен мастерски, я не хотела быть этой девушкой с пустыми глазами, которая не видит никого, кроме художника, будто он стал для нее целым миром. Это была не моя душа, а то, что осталось после ее потери. Лу Шин меня не знал. Но сильнее пугало то, что я и сама себя не знала. Он любил девушку, которой не существует. Он не был самым близким мне человеком. Но мысль о том, что с ним нужно расстаться, была для меня неприемлема, потому что тогда мне пришлось бы разрушить то, что было на картине с зеленой долиной: любовь к себе.

— Ты сделал меня красивой, — заметила я.

Я была рада, что мы в темноте и он не видит, как по шее у меня ползут розовые пятна. Я восторгалась картиной, находя в ней множество достоинств, чтобы скрыть свое разочарование. Потом я попросила Лу Шина переписать имя в посвящении на картине — и на английском, и на китайском.

— Там должно быть написано «Лукреции Минтерн», — сказала я. — Если картина перейдет будущим поколениям твоей семьи, они должны знать мое имя.

Я следила за его реакцией. Он не смотрел на меня.

— Конечно, — ответил он.

Я попросила его написать для меня еще одну картину.

— Пейзаж горной долины, — сказала я. — Сможешь ли ты нарисовать его по памяти?

Он принес картину через три дня, и это заставило меня думать, что он просто отдал мне одну из своих многочисленных копий той работы, на которой можно было найти мое истинное «я».

@@

Прошло три месяца, и я стала слишком объемной, чтобы помещаться в ту одежду, которую привезла с собой. Даннер и Золотая Голубка позвали портного, который сшил для меня новые платья и свободную домашнюю одежду. Удобнее всего мне было в тех из них, которые напоминали одежду Даннера: свободные пижамы и халаты. Ребенок становился для меня все более реальным, а не просто способом влиться в семью Лу Шина. Неважно, что случится в будущем, — оно теперь будет связано с ребенком, и мне не стоило ожидать большего. Лу Шин мог навещать меня каждую ночь в течение недели, но он редко оставался до утра. И стоило мне только привыкнуть к его визитам, как он исчезал на неделю, а я погружалась в ад забвения. Вернувшись, он всегда оправдывал долгое отсутствие вескими причинами: он должен был сопровождать отца в качестве переводчика на важной встрече или его мать заболела и он вынужден был ухаживать за ней. Я подозревала его в неискренности, но не хотела мучить его вопросами, а возможно, и не хотела обнаружить, что мои подозрения верны.