В двадцатом письме, которое пришло две недели назад, он повторял по большому счету то же самое, что говорил мне в Шанхае. Но на этот раз он признался еще кое в чем.

@

Когда-то я сказал, что наши имена связаны судьбой: Луция и Лу Шин. Наши имена были знаком, что мы узнаем друг друга, а картина заставила нас ощутить, что мы принадлежим друг другу. Я до сих пор считаю тебя частью себя. Но я так часто подводил тебя, что это показало мне мою истинную суть. Ты не развеяла мои сомнения. Ты заставила меня увидеть, насколько я нерешителен. Тебе нужна была сила духа, и ты не понимала, что в этом отношении мне нечего тебе дать. Ты жила в глубинах своих чувств. Я плавал в мелких лужах. Я боялся, что в моем искусстве это проявится так же ярко, как и в характере. Наконец на этом этапе своей жизни я готов избавиться от сомнений и принять, что я гораздо слабее, чем думал, гораздо слабее, чем ты думала обо мне. Я заурядная личность, Луция. Мне не было жаль для тебя ни сил, ни чувств. Просто я родился таким: с жалким и слабым сердцем. И я очень сожалею, что ты так сильно пострадала от этого.

@

Я ответила ему:

@

Ребенку, которого я потеряла, было два дня. Его звали Тедди. Я знала его недолго — лишь те немногие часы, когда держала на руках. После стольких лет бесплодных поисков я наконец осознала, что ребенка, которого я так отчаянно стремилась вернуть, не существует. Лу Шэнь — твой сын целиком и полностью, он принадлежит тебе, как Вайолет принадлежит мне. Она — единственное дитя, которое я потеряла. Она единственная, кого я оплакиваю и кого буду искать долгие годы, даже если ее и нет уже в живых.