Красочны и жестоки зарисовки Бориса Пильняка в его «Китайском дневнике» 1926 года.
«…За нашим столом сидела дочь адмирала Старка, местная танцовщица и проститутка. Нас было четверо. Совершенно ясно, что все здесь обнажено до окончательной голости, и все за деньги и на деньги…
Крыдов (сотрудник советского консульства в Нанкине. —
— …Мне все время лезет в голову, что такое же смогло б случиться и с моей сестрой, — ужасно!.. Вот та проститутка, — он махнул рукой, — окончила Московские высшие женские курсы. Чем она виновата, что она пошла за мужем-офицером или за отцом-генералом (в Китай по преимуществу подались офицеры бывших колчаковских армий. —
Черное безденежье; чужеземщина, так сказать, — вкруговую; неопределенность существования, отсутствие гражданства, ужас безработицы — люди спивались, лезли в петлю, опускались… И все это было лишь продолжением гниения. Именно оно еще раньше подточило белые армии. Шкурничество и героизм тесно сплелись в одно — и загремели в бездну.
«…Ночью за окном около нашего дома я услыхал русскую ругань. Женщина садилась в рикшу, на другом рикше ее дожидался американский матрос. Русский мужчина в отрепье офицерского костюма требовал с женщины деньги. Женщина уехала. Тогда мужчина стал кричать ей вслед о том, что он — муж, он может не захотеть и не пустить ее ночевать с матросом, — он требует два доллара…»[88].
Мне довелось свести в больнице знакомство с «женевским» служителем, причастным к делу Кутепова, правда, несколько своеобычно. Нет, сам служитель не имел касательства к операции. Он мирно служил в столице по административно-хозяйственной части, но в какой «системе»! Чувствовалось, это постоянно вздергивает его, поднимает в собственных глазах.
Я приехал, разумеется, не к нему, но уже знал, что могу услышать, — меня предупредил мой товарищ и в каком-то роде учитель и одновременно оппонент по нашей горемычной истории. Мы с ним уже все обговорили. Важно незаметно свести разговор на эту тему (похищение Кутепова), не вызывая настороженности. Тут всегда кстати мое спортивное прошлое. Оно сразу делало меня вроде бы понятным и даже своим в подобного рода обществах: как бы охранная грамота на благомыслие.