Он сидел возле меня и часто, не замечая, толкал расслабленножирным плечом. Она же стояла поодаль, не переминаясь, не кривясь на ногу, — подобранная, прямая, но совсем не деревянная. Как только вернулся домой, я все записал: она именно стояла, не садилась. И это тоже точно: ни разу не подала голос, даже когда муж-чекист обращался к ней. Она лишь улыбалась или кивала, озаряясь милой, доверчивой улыбкой. Единственное, что она сделала, — подошла поближе. Я это после понял: она как бы продолжала находиться на работе, нет, не в смысле соблазна…

Ровный свет выделял просторные больничные окна. День выдался без солнца, но и без низких, темноватых туч. Облака нельзя было различить — они высоко в небе сливались в один светлый полог, и от него исходило ровное, белое свечение.

На скамейках, между цветочными кадками, жужжали голоса посетителей. Бродил какой-то старик в неряшливых кальсонах под куцым халатом не по росту, потухший, ненужный, — какой-то огарок от человека, а ведь когда-то ворочал делами и немало жизней зависело от него. Больница-то была для старых коммунистов с заслугами…

Сколько же жизней поломали эти люди!..

«Женевской» чете было лестно-приятно, они уж соскучились по значительности. За давностью лет, совершенным исчезновением прежних вождей (и каких! Беспардонно грубых, сразу рубящих жизни под корень, только зарони сомнение, выкажи, хоть на ноготок, непослушание, своеволие, словом, себя…) и костоломных начальников «женевской» уродины и они способны кое-что молвить не рискуя — ведь причастны к истории. Но все же «распространяться» вот так, всуе, о подобных вещах очень не по себе. Во всяком случае, в мадам проглядывала своего рода вековая привычка молчать, так образно выраженная писателем-сатириком XIX века И. Ф. Горбуновым: «…по присущей людям его эпохи осторожности… их учили больше осматриваться, чем всматриваться, больше думать, чем говорить».

Впрочем, для бесед у нее имелись всегда свои особые средства, лучше всяких слов вели к цели — куда как безотказные, и, главное, уже и самих слов не нужно. Ведь те, кого она увлекала к гибели, видели в ней радость жизни, луч света, нежность, наконец, просто желанную женщину — а это тоже немало!

Трудно поверить, что заработком этой женщины, орудием борьбы являлась профанация чувств (а «профанация» в переводе с французского означает «надругательство»). И разве — «женщины»? Светлое чувство любви, радости такие превратили в орудие смерти, получая за это зарплату, наградные, настоящие ордена и очередные воинские звания. Твари!..