Увидав такое бельишко, сразу ощутишь разницу между бумазейно-портяночным порождением народной промышленности и этим чудо-одуванчиком, и потом — из чьих рук!

И проникались благодарностью… те, кто заслужил подарок, оценил благодать…

Разговор у меня с этими чекистскими чинами завязался в больничном коридоре не случайно. Такую информацию я собирал бережно, прилежно, с великим тщанием — «творцы» ее проваливались в небытие. Хоть что-то еще успеть ухватить…

В этом очень помогал Иван Михайлович Гронский. Он все еще лелеял мечту, что я напишу роман-эпопею о революции, с героем Лениным и большевиками в духе шолоховских «саг». Он и сводил меня с участниками самых разных событий 1914–1937 гг. Раскачать на разговор не всех удавалось, но даже скупые замечания стоили очень дорого, я нес их домой за письменный стол как величайшую драгоценность. Тут главное: отличить, где правда, а где похвальба или сведение счетов. Как ни странно, живые сводят счеты с мертвыми, да с каким азартом!..

Этот «женевец» лечился в больнице для старых большевиков с заслугами. Я и приехал по звонку Ивана Михайловича (должен же я в романе восславить Ленина и большевизм!). Он и представил меня.

Поодаль от «женевской» четы держался их взрослый сын. Как я уразумел: бытописатель и вообще историк-летописец подвигов родительской пары и заодно — их знакомых по ремеслу. А писать было что, недаром все они столь густо были увешаны медалями и орденами…

Ордена из черепов, костей, предательств и пыток…

Для сына тема была откровенно патриотической и сулила в будущем сенсационную книгу. Это папаша понимал и горделиво ворочал головой-яйцом. Память не сохранила внешности их отпрыска — они у меня как-то все на одно лицо… Но скорее всего, я ушел в запоминание рассказа. Я тогда так натренировал память — несколько часов напряженнейшей беседы мог воспроизвести на бумаге до междометий включительно.

Вопросы я задавать не мог — не дай Бог обнаружить интерес и вспугнуть. Я ведь там оказался как бы случайно, навестил Ивана Михайловича, а он взял да и представил меня…

На миг мне примерещилось: это не люди. Что-то мягкое, сытое и сырое ворочается здесь и вокруг. И это лишено определенности: заглаженное, одинаковое со всех сторон и белесое, способное успешно ползти и вперед и назад…

А «папу» очень забавляла «чашечка кофе», потребованная Кутеповым на Лубянке. Он повторял это вплоть до моего ухода — и прыскал смехом, отходя из самого нутра густым цветом апельсиновой кожуры.

Да, если не ошибаюсь (а я должен оговариваться, уж очень тяжелы факты), эта особа (не поворачивается язык назвать «женщиной», а «сукой» — как-то смахивает на брань, а к чему брань?.. Да и никаких бранных слов всех мировых языков, наречий и диалектов не хватит на священно-ленинские подвиги «женевского» воинства) имела отношение и к загону на Троцкого. Нет, Лев Давидович к ее этажным прелестям не имел касательства ни в прямом, ни в переносном смысле, скорее всего, и не видел ее вообще. Не исключено, при подготовке убийства (один из вариантов — подбиралось к нему сразу несколько групп и отдельных убийц, дело было поставлено широко) понадобились эти самые чары. С чего бы иначе она ошивалась столько в Мексике…