И это тоже уникальное явление истории, своего рода рекорд: жертва, которую топчут, обирают, держат в упряжи и свирепой строгости, из которой, по существу, сосут кровь, испытывает нежность к палачу. Впрочем, целовать кнут — это в некотором роде национальная традиция. Помните у Некрасова?

А как не стать традицией, коли народ слышал только ложь да басни, если к нему не прорывалась правда — во всю тысячелетнюю историю земли русской!

И мысль известкуется, костенеет, ложится в партийные молитвенники.

Ленинизм выступал от имени всеобщего благоденствия и свободы: не жалеть себя, через боль и муки идти за вождем. Только в единстве дыхания, шагов постижение победы! Всегда права могучая поступь общих шеренг. Нет выше радости, как вбивать шаг в один такт, один вдох, под грохот одного барабана. Благоденствие каждого достижимо лишь через благоденствие всех, счастье всех — лишь через ленинизм. Только смирение и величайшее напряжение сил отворит дверь в рай. Научись быть свободным там, где нет свободы; счастливым там, где напряжение жизни разрывает тебя. На коленях принимай милости грядущего рая!

И как свое имя, как имена матери и отца, ты должен помнить, что не смеешь говорить правду — ни слова сверх разрешенных слов, если не хочешь бесчестия и гибели. Ибо слова всех присвоили Ленин и ленинизм.

Всякая власть портит, а неограниченная — особенно, писал спустя несколько десятилетий после кончины Ленина Дж. Неру.

У Ленина и наших генсеков была власть только неограниченно бесконтрольная. Разложение властью здесь не ведает пределов. Эта неограниченность и бесконтрольность власти, ее полная независимость и обособленность от народа превращали генеральных секретарей и бюрократическую знать в палачей, извергов, самодуров, расхитителей народных ценностей, лжецов, преступных махинаторов в управлении обществом. Нет преступлений, которые бы не совершали эти люди…

Борделя грязная свобода тебя в пророки избрала…

Луначарский не ответил Короленко и не напечатал письма в «Правде». Все до единого они были утаены от народа[115].

И это тоже был 1920 год.

Письма — свидетельства из недр революционных лет, самой зари советской власти.

Всю жизнь Короленко был строг, даже беспощаден к себе. Не допустил он снисхождения к себе и в свои предсмертные месяцы. «Человеколюбие» Ленина и его партии вызывает его яростное негодование. Народ обезличен и поставлен на колени, и кто смеет и может молвить правду?..

К слову, Анатолий Васильевич не всегда был безропотным соглашателем и покорным солдатом партии.