— Не занимайтесь демагогией! Это советская вещь! — воскликнул Дижбаяр.

Леон посмотрел на него и пожал плечами:

— А я думаю, что это халтура…

— Не вам судить! — не выдержала Ливия.

— Разрешите спросить, — вмешался вдруг Гулбис, — почему вы все время повторяете, что товарищи не способны понять и судить? Что здесь происходит, для кого, в конце концов, Дом культуры существует? Если, как вы говорите, никто не понимает ваших высокохудожественных вещей, то какой же в них смысл?

— Позвольте объяснить, товарищ секретарь, — Дижбаяр решительно встал, — тут произошло какое-то недоразумение… неточность, так сказать. Мы ломимся в открытые двери. Моя жена просто не так выразилась. Один перегибает в одну сторону, другой — в другую, и в конечном счете выходит, что взгляды наши противоположны и враждебны друг другу. Это не так, я еще раз повторяю: тут происходит какое-то недоразумение. Я и моя жена, точно как и вы, любим советское искусство… идейное искусство, так сказать. И мы изо всех сил…

— Неправда! Почему вы лжете?

Это сказал Теодор. Он сердито посмотрел на Дижбаяра.

— Я не могу слышать, когда лгут. Вы не любите его, а презираете. Я слышал это собственными ушами. Зачем лицемерить?

— Вы сами лжете! — закричала Ливия. — Как вы смеете оскорблять? У вас есть свидетели?

— Нет, свидетелей у меня нет, — спокойно, но громко ответил Теодор Ливии. — И все-таки вы это сказали.

— Кто вы такой? — Дижбаяр попытался выручить жену. — Простите, товарищи, но разве мы можем слушать человека с таким темным прошлым, который, возможно, умышленно интригует против порядочных советских работников?

— Тео, не обращай на них внимания! — шепнула Даце, дернув Теодора за руку.

— Нет, я скажу! — продолжал он. — Я хочу, чтоб все знали… вначале, когда я вернулся, кое-кто пытался разговаривать со мной, как со «своим», думал, что и я в восторге от всего, что видел там, откуда приехал, и враждебно настроен ко всему, что делается здесь. Но я не разделяю их взглядов. Я люблю свою родину, и мне не нужно ничего другого. Когда они поняли это, я начал получать письма с угрозами. И сегодня я уже во второй раз слышу, что они сомневаются в моей честности. Свидетелей у меня нет, и я не могу доказать, кто это говорил, кто писал письма, но я хочу, чтобы все слышали, что это жалкие, презренные люди, люди без будущего.

Когда Теодор кончил, в комнате было совсем тихо. Алине сидела, затаив дыхание, Даце видела, что у матери дрожат руки.

Собрание тянулось долго. О комсомоле еще говорил Имант Вирсис из бригады Силапетериса, вставал опять Дижбаяр, пытаясь прочесть какую-то бумагу, потом… о господи, и Даце туда же! Алине не понимала, что она говорит. Отбарабанила что-то об Инге и библиотеке и красная, как бурак, села. Какая из нее говорунья?