Не успели мы добраться до госпиталя, как Гиббсу позвонили с работы. Он очень хотел остаться, но я убедила его ехать в свою детскую консультацию. Почему-то мне снова захотелось побыть одной. Сама даже не знаю, почему. Но просто с детских лет одиночество всегда действовало на меня благотворно, как некий особый защитный механизм от стрессов. Отец когда-то сравнивал меня с опоссумом. Этот зверек тоже всегда прячется от всех, притворяясь спящим. Лишь много позже, уже повзрослев, я поняла смысл отцовского сравнения во всей его полноте. Мало закрыть глаза и сделать вид, что тебя никто не видит. Все равно ведь тебя видят другие. Но привычка прятаться от людей так и осталась, несмотря на все мои благие порывы избавиться от нее. Впрочем, понимать что-то и принимать это как данность – это, как ни крути, две разные вещи.

Всю дорогу Гиббс ехал вслед за каретой скорой помощи, сопровождая ее на своем внедорожнике вплоть до самой больницы. Мы ехали молча. В салоне висела гнетущая тишина. Мы оба чувствовали свою вину. Он все знал. Еще до прибытия скорой он велел мне принести таблетки Лорелеи из ее комнаты. Уже наполовину пустая бутылочка с таблетками морфия по пять миллиграмм каждая. Морфий! А ведь еще пять минут тому назад я была почти уверена в том, что у Лорелеи просто капризный желудок, и ничего более.

Впрочем, не стоит себя выгораживать. В глубине души я догадывалась о том, что болезнь Лорелеи намного серьезнее, чем она ее преподносит окружающим. И в течение уже многих недель доказательства были, что говорится, у меня перед глазами. Но я лишь трусливо делала вид, что ничего не замечаю, безропотно соглашаясь с ее отговорками, принимая их на веру вопреки всем очевидным фактам. Видно, нам обеим проще было делать вид, что все нормально, все хорошо и все образуется.

Я засыпала Гиббса десятками вопросов, получив на все весьма обтекаемые ответы. Лорелея очень больна. Ей крайне важно, чтобы именно сейчас вы оставались сильной, как никогда. Разумеется, Гиббс свято чтил врачебную этику и не собирался делиться со мной всеми подробностями состояния здоровья Лорелеи. И вот впервые я испугалась уже не на шутку. А, собственно, для чего именно мне нужно быть готовой и оставаться сильной? Его слова, словно темная грозовая туча, нависли над моей душой, предвосхищая сильнейшую бурю, к которой я была совершенно не готова.

Всю правду мне могла сообщить только Лорелея. Но я ни в чем ее не виню. Да и как можно? Но всякий раз, когда я начинала думать о всей серьезности ее состояния, я вспоминала Оуэна. Ведь она же ради него притворялась здоровой и тянула до последнего. И все, что она делала, она делала ради сына. А я еще хотела выставить ее из дома, когда она приехала сюда и я увидела ее впервые на ступеньках своего крыльца. Ну почему ее нет сейчас рядом со мной? В этой самой комнате… Пусть бы изрекла очередную мамину сентенцию о чем-нибудь пустячном… Например, о том, что говорила ее мама, рассуждая о тех сожалениях, которые мы все испытываем, оглядываясь в собственное прошлое. Но в помещении нас по-прежнему двое: я и та вязальщица. Я слышу ее натужное дыхание и то, как щелкают спицы в ее руках. Откуда-то издали доносится мужской голос. Он что-то объявляет по системе местного оповещения, сразу же напоминая мне о том, где я нахожусь и что здесь делаю.