Короче, другие времена, другие нравы. Жить можно.

Но все равно без костра — никуда. Так что Дубравин с Озеровым углубились в лес. За дровишками. Пила теперь не то что в старые времена. Механическая. Только успевай валить сухостой.

Они и свалили. А вот, как ни крути, тащить пришлось все-таки на себе.

Взяли они бревнышко. На плечики. И понесли. Тяжеловато. Бросили наземь. Присели.

И Дубравин, отдыхая, молвил с неприкрытой нежностью Володьке Озерову:

— Ты, если тяжело, бросай! Отдыхай! А то я боюсь, как бы ты, брат, не сдох! После инфаркта-то!

На что Озеров ему тоже с любовью ответил:

— Да я тащу и думаю то же самое о тебе. Как бы с тобой чего не приключилось! Как бы не окочурился на ходу! Чай, не молоденький!

В лагере жизнь кипит. Бурлит вода в котелке. Самонадувающиеся матрасы сопят.

Женщины что-то режут, жарят и варят.

Амантай мастерски открывает пару бутылочек винишка…

Но перед тем, как садиться за стол, решили мужики искупаться. Сошли к пляжику. И сняв плавки, голышом кинулись в теп лую воду. Великая река обнимает, омывает их усталые, разгоряченные тела.

Все плещутся, ныряют в темную глубину.

А от костра над рекою звучит озорная песня: «Комарики, комарики, пейте, пейте мою кровь! Ах, зачем, зачем она нужна, раз кончилась любовь!»

Дубравин выплыл на середину. Лег на спину. И чуть шевеля руками и ногами, отдался мощному течению.

Над водой то там, то здесь проносятся какие-то тени. Ласточки и стрижи охотятся за насекомыми. Стрекозы норовят сесть на пловца.

Наконец крики на берегу привлекают его внимание. Он переворачивается на живот и саженками, саженками выгребает к берегу, на чистое место.

Вода остывает медленно. А вот влажный песок уже холодит ноги.

У костра идет спор. Кому что можно есть. Выясняется, что Амантай уже давным-давно не ест свинины. Как правоверный мусульманин он отказывается от шашлыка. А Казаков заявляет, что у него пост. И ему тоже нельзя мясо.

Шурка думает: «Значит, все-таки разность дает о себе знать. Кое-что в нас за эти годы изменилось».