Кто-то раскрывает рот, как птенец: пить! Белая с сестрой-портнихой беспрестанно ходят по отсекам, поднося кружку с водой к жадным губам, но холерная жажда неутолима.
Носики острые, карандашами.
Дышат слабо и часто.
Некоторые бормочут что-то, но голоса уже — осипшие, как у стариков.
У всех на лицах — страдание.
— Кто это поет? — шепчет Карачун, когда Деев наклоняется к нему поправить одеяло из набитого травой мешка. — Ангелы?
— Нет, — отвечает Деев. — Не ангелы. Вовсе даже не ангелы.
Раскрыв писание, священник читает из книги. Густой поповский голос произносит тексты ясно и громко, однако вникнуть в смыслы Деев не умеет, уж слишком заковырист евангельский язык. Разбирает лишь отдельные слова — про совершаемую казнь, про распятых разбойников и как поили кого-то вином с желчью и уксусом. Казаки же внимают — еле дышат, будто понимая всё до последнего. На глазах у многих блестят слезы.
Дети же умирают, думает Деев. Вот они, рядом, только руку протяни. А эти — про чужую смерть слушают и слезы над ней льют. Это — как?
Отчитав евангелие, священник принимается возносить молитвы о страждущих — в длинном списке Деев улавливает и упоминание о болящих в эшелоне детях. А Гаяна Коммунара как раз в это время берет икота — долгая, мучительная; и все моления перемежаются его иканием напополам с плачем.