Откуда-то люди знали, что я «всем грузам начальник», — не те, кто на вокзале ошивался, а вообще все в городе. Смотрели на меня как на бога. Идешь где-нибудь по базару или в кремль по делам — а они таращатся, не то со страхом, не то с мольбою. Все таращатся: крестьяне-беженцы, пацанье бездомное, прохожие горожане. Какой из меня бог? У меня самого тогда с недоеда судороги в животе пошли: голова ясная, а желудок бьется, как сердце.

И стали люди со мной разговаривать: останавливать на улице или в кабинет ко мне стучаться — и разговаривать. Что удивительно, дед: ни один еды не попросил, не сказал «накорми!». Просили только совета.

Мужики — больше о том, что можно и нельзя пускать в пищу: опилки, бумагу, скорняжные отбросы. Женщины — больше о детях.

Одна рассказала, что сын ее годовалый отгрыз себе с голодухи два пальца. Интересовалась: если оставшиеся отгрызет — останется жить?

Другая спрашивала: если не выходит спасти детей — как ускорить их смерть, чтобы не мучились?

Третья пришла требовать справку с печатью — о том, что имеет право съесть своего ребенка. Он же, говорит, мой собственный, я сама его родила.

Я их прогонял — не знал, что отвечать. Один раз хотел сбежать сам — просто выйти из кабинета и шагать прочь из города, пока силы есть. Не сбежал.

Очень скучал по Чаянову, через день его навещал. Тот уже на поправку шел, но отощал и ослаб, едва шевелился. А при виде меня всегда улыбался: мы, говорит, с тобой на пару два пугала стали, и кто из нас тифом переболел, по виду и не поймешь. Подбодрить меня хотел.

В конце августа ждали очередной питательный поезд. Мука, горох, сахар и масло, общим весом аж тысяча пудов. Слух разнесся мгновенно: состав едва из Москвы тронулся, а вся Казань уже слюной истекала. Беспризорные по всем улицам песню горланили про горох, а на вокзал все больше скитальцев прикочевывало, целыми деревнями — площадь привокзальная стала уже не площадь, а огромный табор, извозчики еле-еле проезжали.

Я засел в кабинете, как мышь в норе, — не мог больше взгляды людей терпеть. Они же теперь еще пуще смотрели! Жгли меня этими взглядами, хоть замертво падай. Как поняли, что я на улицу носа не кажу, стали в окна таращиться. Пришлось газетами стекла залепить.

Утром того дня, когда должен был прибыть чудо-поезд, народ с рассветом на перроны высыпал и расселся — ждет. Ну, думаю, если придет команда груз опять по кантонам разослать — быть бунту. Люди оголодавшие и слабые, много вреда не учинят, но постреляет их милиция почем зря. Да и у меня самого нет больше сил масло и сахар мимо голодных ртов проносить и неизвестно куда отправлять.