И еще один вопрос.

— Ы!

И еще.

— Ы!

Затем тишина.

Медленно Деев переводит взгляд на то место, где стоял Буре-бек.

Того уже нет — ушел.

* * *

Убьют или нет? Деев думал об этом всю ночь, сидя на ступенях подвала.

Хотел бы бек — пристрелил бы вместе с собакой. Да и тратить на пленника еду-питье не стал бы. И старуху — служанку? кормилицу? мать? — гонять не стал бы. И охранника к двери приставлять.

Значит, нужен ему Деев для чего-то. А для чего? Заложник из него никудышный — не стоит Деева жизнь ни гроша. Вся его сила и ценность — револьвер и мандат — из кармана вытащены. Властью не облечен. Знаниями ценными не обладает. Покровителей не имеет. Ноль Деев, пустышка без веса.

Почему же вчера бек не дал сотоварищам поглумиться над ним? Сам кости в Деева швырял — соратникам своим не разрешил. Сам пса убил, головы на подносах приказал вынести — а про Деева словно позабыл? Значит, нужен беку Деев — хоть и не понимает он в здешних языках ни бельмеса, хоть и слабый после пустыни, еле ногами перебирает — а нужен очень. Так нужен, что кормит его старуха крепким бульоном с мясом и густой крупой.

Нет, не убьют.

Вчерашний пес, должно быть, тоже так думал, когда баранину духмяную жрал…

Утром пришли те самые, в лисьих шапках. Долго трындели и сердились, поводя ружьями, пока Деев не сообразил: требуют на выход, и вместе с мальчишкой. Нащупал в темноте мелкое тельце, горячее уже который день, и понес на улицу.

Да, это был Загрейка. Но не тот, почти родной уже Загрейка, кого Деев знал и укачивал по ночам, а уродливый слепок со знакомого тела: шея вздута и пошла багровыми пятнами; руки-ноги, наоборот, отощали так, что впору за лежачего принять. Но главное — лицо. Не лицо, а яйцо всмятку: нос, губы, брови — все пучится, оплывает лиловым тестом, а вместо глаз — шматы сохлой крови.

Кто тебя так, мальчик?

Потому и бьешься в лихорадке столько дней, что организм твой крошечный с увечьем справиться не может. И нужен тебе не темный подвал и не бабкин черный отвар, а фельдшер Буг, самый настоящий и самый лучший из всех докторов, с самым большим на свете сердцем.

Деев нес искалеченное дитя и чувствовал, как горячими волнами поднимается в нем гнев. И бессилие: ни узнать виновника, ни наказать — невозможно. Смотрел угрюмо на конвойных: уж не вы ли постарались? Не ваши сотоварищи? Те и сами косились настороженно, озадаченные видом ребенка, которого будто с поля боя принесли.

Посадили Деева на арбу, с мальчиком в руках. Оглянуться не успел — получил мешок на голову, да еще и веревку поверх мешка, чтобы ветром не сдуло.