Вот и молчит сейчас Чача — лупит на Давыдову испуганно черные глазищи и молчит.

— А тебя? — оборачивается к Жабрею.

Как язык проглотил.

— А тебя? Тебя?..

Все клювы захлопнули — все хотят под крышу.

Отчаявшись победить это соборное молчание, Давыдова двинулась к телеге с малышней — знала, где искать слабину. И ведь найдет, с тоской понимал Деев. Мелюзга — народ ненадежный, за ласковое слово самих себя продадут.

— Ну а ты, кроха, будешь мне отвечать? — улыбнулась мальцу-двухлетке, что сидел на краю воза, свесив ноги и терпеливо жуя кулак — дожидаясь окончания проверки.

Это был калмыцкий мальчик, из приемышей. Монгольские глаза его были так узки, что казались двумя углем наведенными черточками, а лицо — плоское как блин. Деев не знал, умел ли мальчишка говорить до эшелона, — тот заговорил уже в «гирлянде», по-русски.

Ответил на улыбку Давыдовой — немедля. Она протянула к нему ладони — потянулся в ответ. Взяла на руки — прильнул к ней в то же мгновение.

Как шло этой женщине держать на руках дитя! Нескладная и непригожая, вряд ли знавшая когда-нибудь мужскую любовь и счастье материнства, с ребенком у груди она внезапно становилась выше всего суетного и плотского. С ребенком у груди она сама была — материнство, мудрое и вечное.

— Как тебя зовут? — продолжала улыбаться.

И малец улыбался — робко и с надеждой, все еще глодая от смущения пальцы.

Сдаст, понял Деев.

— Как же? — подбодрила Давыдова.

Малец вынул руку изо рта и тихо ответил:

— Искандер.

Поблагодарив его ласковым кивком и не спуская с рук, Давыдова повернулась к другому — тоже сидящему на телеге, с пухлыми южными губами и глазами-сливами.

— А тебя?

— Искандер.

К третьему: