— Марыся, ты в уме ли? — начал как с маленькой. — Да как у тебя такое с языка сорвалось! Мы с тобой четыре зимы одолели, скажи, жить нам разве надоело? Раскисла-то чего? Вот оклемаешься, вскочишь как встрепанная. Мы еще с тобой деток сотворим табунок хоть маленький, чего их, пускай бегают, места для всех хватит…

— Хватит, Федя, хватит, — пригнула она его бедовую голову. — Памирать, як и ажанится, не спяшайся, нельга нам з табой разлучатся, покохались, да, мабыть, мало. Детак нам трэба паболей, ничога, не памрем. Буде раток, буде и кусок.

Она высказала все это покойно, ласково, но Федор воспринял ее слова иначе. Вскинул голову:

— Расстроилась ты, раз по-своему заговорила…

Марыся опомнилась и еще ниже наклонила его лохматую голову, в которой такие хорошие мысли зародились, про деток и про табунок.

— Так, Федя, так, расстроилась, да ведь ты меня, как балалаечку, и настроишь.

Он сморщился, как от зубной боли, и Марыся поняла — почему. Любил он балалайку, играл до войны и на гитаре, да вот злой бог руку играющую отхватил. Теперь он тем утешался, что другим настраивал, слух-то у него сохранился. Санька и тот вон брякает на двух струнах, мешает школьникам готовить уроки. Марыся прислушалась, ругать его не стала, наоборот, похвалила: играй, Саня, играй. Но у него вырвали из рук балалайку, а самого тычком спровадили от стола, где при общем огоньке маленькой жегалки школьники, мужики такие серьезные, сопели над тетрадками и книжками. Открыто защищать Саньку Марыся не решилась, просто пальцем подозвала его к себе. Санька прибежал на радостях:

— Кали ласка, матуля, ты болей, болей, не стесняйся.

Ну, как было на него сердиться? Марыся выпроводила Федора, чтобы он занимался своими председательскими делами, не торчал у ее кровати, Саньку к себе пустила. Он сейчас же занырнул под одеяло, затих котенком, боясь, как бы его не прогнали. Но улежать спокойно все же не мог, сучил ногами, в бок ее толкал. А с другой стороны, помягче и потише, тоже толкалось, откликалось другое существо, одинаково родное для Марыси. Она и забылась опять сном, повторяя, как над колыской:

— Детки вы мае, детки, лю́бые вы мае кветки…

Она не видела, как весь этот вечер большун занимался странными сборами: ушивал одежонку, валенки и галоши, набивал в ученическую сумку, как в дорожную торбу, всяких нешкольных вещей: кружку, ложку, портянки запасные, рубаху нательную. Словно не в школу готовился, а в солдаты. И торбу готовую повесил тайком в запечье, в самом глухом углу. Но Марысю не тревожили эти сборы — была она в своем больном и далеком мире…